Глава пятнадцатая
ПЛЕН В НИЗИНЕ
Местность изменилась. Больше не было зубчатых хребтов и вереска Горной страны; не было зеленых гор и овечьих пастбищ. Земля стала плоской, и высились на ней только «отвалы», или терриконы, — пустая порода из угольных шахт, ссыпанная в конусовидные кучи транспортерами крупных промышленных предприятий.
Здесь было много больше городов и много больше шоссейных дорог. И собака уже не могла идти никем не замеченная, в обход городов, и не могла идти так, чтобы не быть на глазах у людей, потому что люди были всюду. Сколько Лесси ни старалась сторониться их, она, чтобы совершать свой путь на юг, неизбежно должна была держаться у них на глазах.
Пришлось усвоить в отношении людей новую тактику. Лесси держалась от них как можно дальше, но, когда бывала вынуждена проходить мимо них совсем близко, она их как бы не замечала.
Впрочем, надо сказать, люди этой страны внушали ей меньше недоверия, так как они во многом были сходны с теми, среди которых она выросла. Лица у них зачастую были черны от копоти, как у жителей Гринол Бриджа. Их одежда была пропитана угольной пылью, а у мужчин в руках или на головах были шахтерские лампы. Мало того: здесь от мужчин на улицах и от самих городов отдавало запахом работающих под землей. Он был очень похож на запах, присущий хозяину Лесси, только никто из этих мужчин не был ее хозяином. Но они хоть были похожи на прочих жителей поселка.
Поэтому Лесси, в общем, вела себя с ними, как с этими прочими жителями своего родного поселка, только куда осторожней: она их принимала, но не отвечала приветом никому из них, не подходила так близко, чтоб они могли до нее дотронуться, и не слушалась их команды.
А они пытались командовать. Потому что в промышленной Нижней Шотландии, как и в Йоркшире, есть немало людей, знающих толк в собаках. Они умеют отличить хорошую собаку и с одного взгляда распознают бродячую. И часто бывало, что такой человек скажет вдруг:
— Смотри, Арчи! Бродячая собака! И хорошая к тому же… Эй, дружок, сюда! Сюда, ласонька!
Он протягивал руку и щелкал пальцами и подзывал добрым голосом. Но, хотя Лесси нередко слышались в команде звуки, сходные с ее именем, она никогда не отзывалась. Если протянутые руки придвигались слишком близко, она ускользала от прикосновения, точно шарик ртути. Если за нею пускались в погоню, она, усталая и разбитая, отказывалась от своей привычной трусцы и припускала галопом, который быстро уносил ее от двуногих преследователей.
Отделавшись от них, она опять переходила на трусцу, держа на юг.
Эта трусца стала теперь медленней, потому что изменившуюся местность отличала еще одна особенность: здесь не было еды. Раньше были кролики, но потом их становилось все меньше, а теперь ее нос уже редко когда улавливал их теплый запах. Лесси чувствовала, что импульсу, побуждающему ее подвигаться с должной быстротой, все труднее становится подчинять себе ее мускулы. Она чувствовала даже, что ей теперь трудно стало сторониться человека. Все нараставшая усталость так истомила ее, что она уже не обращала внимания на человека, покуда он не занесет руку.
Но один импульс не отмирал — тот, что толкал идти на юг. Ни в каком другом направлении, только на юг. Итак, Лесси медленно шла шотландской Низиной. Ее путь пролег через эту черную индустриальную страну, потому что она подчинялась неугасимо горевшему в ней желанию идти на юг, неизменно на юг. И на этом пути она оставляла за собой молву — много разных рассказов, передававшихся из дома в дом.
В одном шахтерском городке одна молодая женщина как-то вечером за ужином посмотрела на мужа и сказала:
— Странный случай был у меня сегодня, Айвор. С собакой.
— С собакой? Чьей?
— Не знаю, кто ее хозяин. Я сидела с ребенком у наших дверей — вышла погреться на солнышке — и вижу, идет по мостовой собака. Грязная-прегрязная, какая-то потерянная и такая страшная с виду, а все- таки очень милая на вид…
— Как это так — «страшная с виду» и притом «очень милая на вид»?
— Ну, уж не знаю. Но так оно было. И такой она выглядела усталой. Она глядела совсем как иной раз человек, когда идет со смены — измучен, валится от усталости, а все-таки идет. Я подзываю ее — она не подходит. Остановилась поодаль и смотрит на меня. И на маленького Айвора. Тогда я зашла в дом, вынесла миску с водой и поставила на землю. Собака подошла и вылакала все подчистую. Я тогда пошла, принесла тазик с объедками и поставила рядом. Она долго смотрела, походила вокруг, с одной стороны зайдет, с другой, наконец нагнулась, понюхала и стала есть — ела очень деликатно, а я поклялась бы, что она просто умирала с голоду. Такая она была жалкая и худая. Потом, съев от силы половину, она бросила есть, подняла голову и пошла прочь, вниз по улице, ну прямо как будто вспомнила о какой-нибудь условленной встрече…
— Хорошо, а ты что хотела бы? Чтоб она задержалась из приличия и поблагодарила за обед?
— Нет, но… убежать, не доев! Почему она так?
— Ах, Пегги, ну откуда мне знать? Я только знаю, что твоя бы воля, так ты кормила бы всех бездомных собак и всех сирот и бродяг на свете.
Муж засмеялся, и жена засмеялась тоже, потому что в его голосе звучала теплота — он был доволен ею. И она тут же забыла о бродячей собаке и о своем добром поступке.
В поселке миль на пятьдесят южней женщина с длинным худым лицом писала письмо мужу, уехавшему по делам. В письме говорилось:
«На днях у нас было страшное происшествие. В поселке появилась бешеная собака. Первым ее увидел констебль Макгрегор, и она сразу показалась ему подозрительной, потому что у нее текла слюна из пасти. Он попробовал поймать ее, но она от него ускользнула. Я видела, как она промчалась по улице (я шла домой из гостей, от миссис Томсон), — ну и страшная же тварь, пасть разинута, несется дико вскачь. А за нею вдогонку констебль и толпа мальчишек. Я забежала к Джемисону, в отделение тканей, и не выходила оттуда чуть ли не час, такое у меня было сердцебиение.
Позже я узнала, что они ее загнали в Феннелов тупик и думали уже, что собака поймана, но она в последний миг перескочила через задний забор, а он, ты же знаешь, высокий, футов на шесть, не меньше. Значит, она и в самом деле была бешеная — здоровой собаке не пришло бы в голову сделать такую попытку.
С тех пор мы тут живем под страхом водобоязни, и на всех бродячих собак устраивают облаву и свозят их в какой-то приемник. По-моему, надо всех этих собак пристрелить, ведь не знаешь, а вдруг они могут причинить вред. Говорю тебе, я страшно нервничаю из-за всей этой истории, так что я надеюсь, ты не задержишься в поездке и поспешишь назад, как только позволят дела…»
Истории, говорящие о трусости и страхе — или о доверии и доброте, — отмечали долгий путь, который терпеливо совершала Лесси, пробираясь домой.
Через крупный промышленный город Шотландии протекает широкая река. Вдоль ее берегов идут высокие стены и ограды, потому что земля по набережной в большой цене: река — это кровь, дающая жизнь стране.
Здесь у реки громоздятся подъемные краны. Они поднимают огромные глыбы металла. Потом переносят их к верфям, где высятся стальные каркасы. По каркасам целый день лазают люди, сверлят и клепают, добавляя хриплый визг к мощному грохоту паровых молотов. Здесь рождаются большие корабли, которые потом ходят по Атлантике.
Город и корабельные верфи расползлись по широкой реке, заняв здесь каждую пядь. Чтобы переходить с берега на берег, существуют ползучие паромы, а в центре города — старинные мосты, по которым веками шло сообщение севера с югом.
По одному из таких мостов, среди кипучего движения, трусцой бежала Лесси. Много дней она брела
