[236]. Как показали дальнейшие события, прогноз Голицына оказался верным.
В правительственных кругах царила полная растерянность, король не мог решиться на какой-либо определенный шаг. В донесении Ливену от 6(18) сентября Голицын так охарактеризовал обстановку в бельгийских провинциях: «…революционная фракция в данный момент разделена на две партии, одна из которых хочет полного и окончательного разделения двух частей королевства, другая настаивает на образовании Временного правительства. Большинство желало бы видеть прежний порядок вещей, но все охвачены страхом перед вооруженным народом, который ждет только предлога, чтобы начать грабеж. До настоящего времени правительство еще ничего не решило относительно партии, сторону которой она примет, чтобы положить конец таким бедствиям. Многие депутаты настаивают, чтобы король провозгласил общую амнистию, но государственный совет хочет, напротив, применить вооруженную силу, чтобы подчинить мятежников»[237].
Из Гааги в Брюссель тем временем вернулась делегация бельгийских нотаблей и дала отчет о своем свидании с королем. Ответ короля вызвал общее возмущение. Если раньше выдвигалось лишь требование отдельной администрации для Бельгии, то теперь восставший народ все настойчивее и решительнее требовал полной политической независимости.
В очередном письме Ливену от 26 августа (7 сентября) 1830 г. Ф. Голицын писал, что бельгийцам вряд ли удастся добиться политической независимости без согласия великих держав, подписавших соглашение, которое гарантирует Оранскому дому владение Бельгией[238].
Между тем в связи с возрастанием народных требований изменилась и политика правительства. В одной из официальных правительственных газет появилась заметка о решении «вырвать зло с корнем и силой ответить на силу». Газета Арнгема, комментируя эти слова, писала: «Повстанцы требуют отделения одной части от другой. На это необходимо ответить словами: К оружию! Смерть мятежникам! Будем помнить, что кровь повстанцев не есть братская кровь!». Не менее резко писал в те дни один амстердамский журнал: «Кто позволил бельгийцам иметь свою волю? Если застрелить принца де Линь и других разбойников той же породы, то восстанию был бы положен конец».
15 сентября в Гааге открылась чрезвычайная сессия Генеральных штатов. Вильгельм произнес речь, в которой дал понять, что намерен принять самые энергичные меры для восстановления порядка. Король подчеркнул также, что он ни в коем случае не намерен делать каких-либо уступок мятежникам и никогда не согласится «жертвовать интересами нации духу сопротивления и революции».
Однако под натиском восставшего народа король вынужден был пойти на некоторые уступки и внести в Генеральные штаты предложение об изменении конституции 1815 г., зная, конечно, заранее, что голландские депутаты никогда не согласятся пойти навстречу бельгийским требованиям. И действительно, как только 16 сентября после выборов президиума Генеральных штатов был поднят вопрос об удовлетворении народных требований, голландские депутаты заявили, что прежде всего следует наказать виновных и что с «громилами и поджигателями» они не намерены вступать в переговоры.
Посылая в Петербург очередное подробное донесение о бельгийских событиях, Гурьев пытается нарисовать довольно утешительную картину происходящего: «Позиция, занятая правительством, весьма выгодна, так как оно опирается на свое право. Руководствуясь основным законом, оно отклонило требования мятежников и этим привлекло на свою сторону Генеральные штаты, проявляющие умеренные настроения.
Выдвинутая необузданными страстями, неосуществимая на практике мысль о полном разделении двух великих частей королевства теряет постепенно своих сторонников по мере того, как рассудок одерживает верх. Политический характер, который старались придать восстанию некоторые мятежники из дворян и адвокатов, к счастью, изменил свой вид. Эти лица остались позади и должны были отстраниться. Восстание приобрело свое первоначальное значение народного бунта, возникшего вследствие заразительного примера и вследствие иностранного влияния, бунта, руководимого сумасбродными и преступными элементами, имеющимися в стране.
Если к мудрости, руководившей действиями правительства в этих тяжелых обстоятельствах, оно прибавит еще энергичные меры, то имеется полная надежда, что порядок и спокойствие будут вскоре восстановлены. Таким образом, были бы предотвращены неисчислимые последствия, которые могут произойти от малейшего ошибочного мероприятия, от проявленной слабости, колебания и был бы дан спасительный пример правительствам, которым грозят те же опасности, а может быть, и всеобщая война с Европой, правда пока еще отдаленная»[239].
В этом донесении Гурьев делал довольно поспешные выводы о том, что революционная волна спадает, что в скором времени порядок будет восстановлен благодаря правительственным войскам, в которых царит бравый дух. Но Гурьев явно недооценивал значение народных масс в этих событиях. Уже после беседы с принцем Оранским и министром иностранных дел Верстольк де Селен он понял, что мысль о разделении двух частей королевства не является столь уж неосуществимой. В депеше от 12(24) сентября 1830 г. русский дипломат сообщал, что, «если изменения в отношениях двух частей королевства будут признаны необходимыми, они будут применены только к чисто административной части, а первоначальные условия, установленные трактатами в целях порядка и европейской безопасности, останутся неизменными»[240].
В это время голландский король Вильгельм I отдал приказ своему младшему сыну — принцу Фридриху занять все крепости и города вокруг Брюсселя. 14-ти тысячное войско готовилось нанести решительный удар бельгийской революции. В депеше от 11(23) сентября 1830 г. М.Д. Гурьев сообщал в Министерство иностранных дел России, что в войсках короля в Бельгии насчитывается около 50 тыс. человек, причем половина их приходится на гарнизоны крепостей. Другая половина разделена на два армейских корпуса, из которых один имеет поддержку в Антверпене, а другой — в крепости Маастрихт. Один из этих корпусов во главе с принцем Фридрихом полным маршем двигается к Брюсселю[241] .
Перед тем как войти в Брюссель, 21 сентября принц обнародовал прокламацию, надеясь, что она «внушит спасительный страх виновным и что она создаст ему поддержку со стороны тех жителей, которые страдают под тяжестью неисчислимых бедствий»[242]. В этой прокламации принц обещал полную амнистию бельгийцам, поднявшим оружие против королевской власти, если они прекратят борьбу. Однако в конце прокламации принц добавил: «Всякое сопротивление будет отражено силой оружия, виновные же в сопротивлении, которые попадутся в руки военной силы, будут преданы уголовному суду»[243].
Как же вели себя в это время представители официальной власти в Брюсселе? Магистрат, утратив всякое влияние среди восставших, решил устраниться от какого бы то ни было вмешательства в дела брюссельцев. Голландский губернатор выехал из Брюсселя в Гаагу, вслед за ним туда же отправились и другие чиновники магистрата.
21 сентября в Брюсселе буржуазная гвардия приступила к выборам Комиссии общественной безопасности (Comission de surete publique), названной вначале Комиссией защиты (Commission de defense). В Комиссию вошли Феликс де Мерод, Жандебьен, Рупп, Мееюс и Ван де Вейер, которые группировались также с умеренными и демократами. Комиссия выпустила прокламацию, в которой многообещающе заявила, что примет все зависящие от нее меры для обеспечения безопасности жителей. В ответ на стенах Брюсселя появилась контрпрокламация. «Бельгийцы, — так она начиналась, — будущность страны в ваших руках, она зависит от вашего мужества. Пусть на нашем знамени будут слова: Отделение и слава нашей Родины! В них наше спасение, в них обеспечение наших верховных прав и нашей свободы, которые оставались столь долго непризнанными»[244].
Комиссия общественной безопасности бездействовала, не желая скомпрометировать себя в глазах народа, который мог победить, и в глазах голландского правительства, которое также могло восторжествовать.
Находясь в курсе происходивших в Брюсселе событий, де Поттер посылал из Парижа письма, в которых осудил умеренность и нерешительность буржуазии. Он поставил на повестку дня вопрос об образовании независимой федеративной республики. Это слово, которое отражало чаяния народа, вызвало беспокойство в Комиссии безопасности. Тогда более радикально настроенные элементы 28 сентября отделились от нее, чтобы основать le Club de la Salle Saint-Georges, или Центральное собрание (Reunion Centrale)[245], противопоставив его Комиссии. Это был раскол в рядах
