— Он?
— Да. — Выдохнула Татьяна.
— Себастиан фон Шаунбург. — Прокомментировал фотографию Штейнбрюк. — Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии… и сотрудник Гестапо.
— Ох! — У Татьяны не было слов, вернее, у Жаннет их не могло быть.
— Фигура. — Сказала женщина. — Но при том, вечно в тени, в тумане.
— Непонятно только, почему он выбрал именно вас, и откуда знал, что говорите по-французски. — Штейнбрюк тоже закурил, но, чувствовалось — сейчас он просто размышляет вслух.
— Не знаю, — пожала плечами Жаннет. — Он сказал, понравилась… Может быть, действительно понравилась? — Кокетливая улыбка с «упражнением для глаз»: на кончик носа, на предмет, в сторону…
— Это он нам весточку подал, — усмехнулся не названный по имени мужчина. — Камешек в наш огород. Не хотите ли, товарищи, полюбопытствовать, откуда у меня такая осведомленность?!
— Похоже, что так, — согласился Штейнбрюк, выпуская дым из ноздрей. — И откуда бы ему так много знать?
— А если они вели Жаннет еще с Праги? — Спросила женщина-лейтенант.
— Если бы у бабушки были яйца, — Хмыкнул Штейнбрюк. — Был бы дедушка.
А Жаннет вдруг поняла, что весь этот обмен мнениями происходит отнюдь не в первый раз. Реплики разучены, а зритель один — она сама.
«Но зачем?»
«Затем, что, похоже, они нам… мне поверили и теперь готовят к операции…»
— Как считаете, Жаннет, — спросил, переводя на нее взгляд, Штейнбрюк. — Мог он вести вас от Праги?
— Не знаю, — «растерянно» пожала она плечами. — Я слежки не чувствовала. Мне даже в голову не приходило…
— Но это означает, что кто-то знал, про связника, и то, что связник — Жаннет, — Сказал мужчина с седыми висками.
Ну, это, что называется, напрашивалось, да и Баст об этом с ней говорил. Но вот случая «вспомнить» про Питера Кольба у Жаннет все как-то не находилось.
— Ой! — сказала она и так «прониклась» ужасом Жаннет, что даже вспотела. И судя по всему, не только вспотела.
— Что с вами? — Штейнбрюк даже вперед подался. Получалось, что весь их фарс с допросом был пустой тратой времени. Что-то они все-таки упустили. А упустили они одну, но очень важную вещь. Они тянули жилы конкретному человеку — хорошенькой и несколько легковесной молоденькой французской комсомолке Жаннет Буссе, и все их штучки-дрючки выстроены были под ее очень специфическую психологию. Но откуда же было знать товарищам из Первого отдела, что трясут они на самом деле зрелую русскую женщину, сильную духом и … да, стерву — когда надо, сформировавшуюся совсем в другие времена, да еще способную смотреть на ситуацию и со стороны. А это дает очень большое преимущество, даже если ты умираешь там, в этом долбаном кабинете Штейнбрюка от усталости и бессонницы и сходишь с ума от жажды и одиночества. Тебе плохо, погано, ужасно, но все равно, ты в стороне, а разговор-то идет с совершенно другим, заведомо более слабым, чем ты, человеком.
— Что с вами?
— Я вспомнила…
«Я, наверное, белая, как полотно…» — Ну, что ж, если верить выражению глаз товарища корпусного комиссара, так и было: белая, в холодном поту, и глаза, как у кокаинистки…
— Я вспомнила…
— Что? — Ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.
- Когда он сказал, что это его каприз… Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь…
— Я понял, — кивнул Штейнбрюк. — Дальше!
— Я сейчас вспомнила.
— Ну!
— Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет… Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь, или мне нравится, как вы поете!
— Поете?!
«Оба-на!» Вот как это выглядело и звучало!
— А вы поете? — Недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.
— Да, иногда… немного.
— А он? Он об этом откуда узнал?
— Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал, Питер Кольб. Мол, помните такого?
«Что я несу — отстраненно подумала Татьяна — «Мне Карузо не понравился! — Вы таки слышали Карузо? — Нет, но тетя Соня напела».
— Черт! — Сказал Штейнбрюк. — Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?
— Он… Парень, с которым мы вместе учились… в Сорбонне. Питер К… Кольб. Он эльзасец, вообще- то, и, по-моему, нацист…
— Так что ж, ты, мать твою! …. Простите, Жаннет. Но почему, вы мне … нам… об этом ничего не сказали?
— А я только сейчас вспомнила… — Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. — Я… я… я все… все время боялась забыть… а… а п…по-о-отом … вы-ы меня спра-а-ашивали…и я-а за-а-а-была-а!
— Прекратить! — Скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. — Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.
«Ага! Щас! Разбежалась и…»
Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому, все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась — что не диво — закашлялась, «брызжа слюной», как вся АНТАНТА вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец закурила, «успокаиваясь».
— Я знаю… — сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. — Мне… мне нет прощения… Я… Как я могла? Не знаю… Простите! Я не хотела…
— Успокойтесь. — Каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. — Рассказывайте…
«Ну и зачем весь этот балаган?» — весьма условно можно было считать, что вопрос задала эта маленькая французская… комсомолочка, время от времени разнообразившая внутренний мир Татьяны.
«Ума не приложу». — Хмуро призналась она самой себе.
И в самом деле, зачем она это сделала? Разве только, чтобы выместить на Штейнбрюке и его опричниках свою бессильную злость. Но факт, Олег таких антраша от нее не ожидал, и даже, напротив, предостерегал от слишком сложных построений.
— Будь естественна и проста. — Говорил он тогда в кафе. — Не усложняй. Все эти многоходовки пока не для нас. Нам еще учиться и учиться, как рекомендовал их вождь. А там, в твоей конторе, те еще волки,
