Франсуа назначил отъезд на Троицу, выпавшую на последний день мая. Он решил пуститься в дорогу сразу же по окончании мессы, надеясь, что Святой Дух придаст силы для самого тяжкого испытания, которое предстояло ему пройти.
Едва отзвучали последние слова службы, произнесенные братом Тифанием, Франсуа опустил глаза и поспешно удалился, даже не бросив взгляда на витражи, посвященные Людовику Святому. Он ни с кем не попрощался, ни с братом Тифанием, ни со слугами, поскольку сделал это накануне.
Сразу направился к приготовленному для него экипажу: повозке на воловьей тяге, наглухо закрытой кожаными ставнями. Франсуа устроился там и велел трогать.
Диана и Сабина ехали верхом, под охраной части солдат замкового гарнизона.
Франсуа был согласен на все, что надлежало принять. Он разделял общий удел, он решился прожить оставшиеся ему дни как Господню милость. Он был готов на что угодно – но только не на это! Видеть, как удаляются и исчезают навсегда башня, в которой он родился, часовня и построенный им лабиринт, – такое было выше его сил… Пусть Вивре исчезнет за закрытыми занавесями, в скрипе тяжелых колес, – Вивре, чье имя он носит, Вивре его детства, его юности, его зрелости…
В своей наглухо закрытой повозке Франсуа де Вивре не сдерживал слез, которых никто не видел. Заливаясь ими, старик поклялся: эти – последние…
Поскольку путешествие по дорогам было бы слишком долгим и утомительным, предполагалось добраться до Сены и плыть в Париж на корабле.
Франсуа, Диана и Сабина в сопровождении стражников замка Вивре, которые обеспечивали их безопасность, направились в Танкарвиль, к устью реки. Там их поджидали уже давно нанятое широкое плоскодонное судно, а также одна непредвиденная встреча. Когда Франсуа уже собирался подняться на борт вместе с обеими женщинами, к нему приблизился какой-то человек лет тридцати.
Внешность незнакомца никак нельзя было назвать заурядной. Длинный, тощий как жердь, с худым и выразительным лицом, на котором лихорадочно блестели черные глаза, он отвесил Франсуа очень низкий поклон:
– Монсеньор, позвольте представиться! Меня зовут Робен Левер. У вас довольно красивый корабль. Вы случайно не в сторону Парижа?
– Мы как раз туда. Я охотно приму вас.
Робен Левер растянул в улыбке свой огромный рот – буквально от уха до уха. При этом он показал рукой на группу мужчин и женщин, стоявших чуть поодаль. Рядом с ними высилась огромная груда сундуков и тюков.
– Я не один, монсеньор. Но мы можем заплатить…
– Я не требую никакой платы. Просто предлагаю вам гостеприимство во имя Божьего милосердия.
Робен поклонился невероятно низко, согнувшись, как это умеют делать только акробаты.
– Мы вам все-таки заплатим, монсеньор, но на свой лад – обезьяньей монетой.
– Как это?
– Мы, комедианты, проходим таким манером через заставы и таможни. Вместо денег расплачиваемся всякими трюками, либо нашими, либо наших животных. Будем забавлять вас и ваших благородных дам до самого Парижа.
– А что вы умеете играть?
Робен Левер изобразил еще одну из своих безразмерных улыбок, от которых невольно становилось не по себе.
– Смерть или жизнь. По вашему выбору. Это как мое имя. Написать его с t на конце – будет Le vert, зеленый, значит жизнь, а если es – Le vers, червяк, значит смерть.
– Тогда пусть будет жизнь…
Труппа Левера, помимо него самого, состояла еще из восьми человек: четырех мужчин и четырех женщин. И с ними – ученые обезьяна и пес.
Барка отчалила, публика – старец в сером одеянии и две молодые женщины, белокурая во вдовьем платье и темноволосая в черно-белом, – заняла места. А Робен со своими комедиантами сыграл фарс о жизни.
Едва корабль развернул квадратный парус и покинул Танкарвиль, артисты тоже развернули собственный занавес, который служил им декорацией. Он был примитивен и наивен. На нем была изображена большая яблоня, узнаваемая по круглым, красным плодам, растущая на лугу, усеянном цветочками. Робен показал на картину рукой и напыщенно вскричал:
– Мир!
Комизм пьески был немного кощунственным, как это частенько случалось в подобного рода представлениях. Устав раздавать людские судьбы, Бог-Отец заснул. «Судьбы» в виде маленьких лепешек все падали и падали на землю. Их подбирала обезьяна и подсовывала людям, завернутым в простыни, будто младенцы в пеленки. Каждый съедал свою лепешку, либо с удовольствием, либо с отвращением. Затем «младенцы» исчезали за занавесом с яблоней – и возвращались оттуда уже в одежде, соответствующей полученному званию.
Так появлялись по очереди, напыщенно объявленные Робеном Левером: коннетабль, студент, разбойник, принцесса, красавица-служанка, шлюха и сарацинка. Последнюю лепешку слопала сама обезьяна, которая сделалась папой римским.
Тут появился пес на задних лапах и перед каждым выделывал разные трюки и только на папу он яростно лаял и даже задрал на него заднюю лапу, потому что видел: это всего лишь обезьяна…
Затем начался танец. Усевшись за переносной органчик, Робен Левер заиграл какую-то томную мелодию, и люди, невзирая на свое положение в обществе и даже пол, разбились на пары, такие же случайные, как и их судьбы. Коннетабль нежно обнялся с разбойником, папа с сарацинкой, принцесса со шлюхой, студент с хорошенькой служанкой.
