набралось столько; что на бывшей Молотовской, ныне улице имени комсомолки-разведчицы Елены Веткиной, напротив здания горкома партии, на десять минут было прервано уличное движение. Первый секретарь горкома подошел к окну, чтобы выяснить: почему народ в будний, не помеченный красным день поет и пляшет на улице? И когда секретарю сказали, что это свадьба, он так порадовался за новобрачных, что тут же позвонил первому секретарю горкома комсомола и попросил его познакомиться с опытом этой свадьбы поближе и как можно скорее данную примету нового сделать традицией.
А народ спел, поплясал и, проводив молодых до подъезда нового кооперативного дома, разошелся кто куда. Люди понимали, что свадьба хоть и веселая, но всему городу в однокомнатной квартире не разместиться.
Внутрь дома вместе с новобрачными прошли по числу имевшихся за столом двенадцати посадочных мест двенадцать самых близких и почетных гостей. Две матери. Его и ее. Две подруги ее и два товарища его. Замдиректора филармонии. (Директор неделю назад был снят.) Худрук и дирижер оркестра и самые лучшие из музыкантов: первая скрипка, первый саксофон, первый тромбон. И так как первая труба занимала посадочное место жениха, то двенадцатое гостевое место занял прибежавший на свадьбу для изучения ее опыта первый секретарь горкома комсомола.
Как потом докладывал секретарь, опыт прошел удачно. Песни пелись на свадьбе хорошие. (Слова Ошанина, Острового и Долматовского.) Пили и молодые и гости, по причине высокой сознательности, в меру. Танцевали, по причине малогабаритности квартиры, тоже в меру.
В два часа ночи гости, прокричав в последний раз «горько», отбыли восвояси. Ушла на тот конец города, на свои восемь вдовьих метров, и Милица Антоновна, оставив новобрачных одних в однокомнатной квартире. Счастливые, они, не в пример ей и ее мужу Косте, не оскверняли в свой медовый месяц ни строгих правил студенческого общежития, ни законов нравственности, шурша и шушукаясь ночью в своем углу за шкафом в тесной, многонаселенной комнате. Они могли любить, целоваться вволю, не пугаясь протоколов и внезапного ночного вторжения дворников и комендантов.
Милице Антоновне казалось, что она, как мать, сделала все, чтобы счастливая супружеская жизнь ее Катеньки длилась вечно, а она, супружеская жизнь, окончилась за четырнадцать дней. На пятнадцатый муж Катеньки ушел из дома.
Милица Антоновна не хочет, чтобы я высмеял непостоянство первой трубы в фельетоне. Она просит, чтобы фельетонист только поговорил с трубой, заставил его вернуться к жене.
— Хорошо, я поговорю.
— Сейчас. Немедленно.
— К чему такая спешка?
— Филармония отправляет оркестр на Дальний Восток. А это не меньше чем на два месяца. За это время молодожены могут отвыкнуть друг от друга.
Чтобы успокоить Милицу Антоновну, я звоню в филармонию и прошу первую трубу оркестра зайти к часу в редакцию.
— Непременно, — шепчет Милица Антоновна.
— Непременно, — говорю я.
Милице Антоновне очень хочется принять участие в нашем с трубой разговоре, но она понимает, что это невозможно, и, молча поклонившись, идет к выходу.
От комнаты отдела фельетона до подъезда редакции шесть этажей. Милица Антоновна на каждом отдыхает, думает, надеется. А я не думаю, не надеюсь. Кляну себя. Сто раз давал слово не писать больше фельетонов о покинутых женах. Эта тема надоела и мне и читателям. И вот снова не выдержал, пожалел. Правда, на этот раз не покинутую жену, которую я еще не видел, про которую ничего не знаю, а ее мать. В тридцать восемь лет, еще совсем не старой женщиной, Милица Антоновна напрочь отказывает себе во всех удовольствиях жизни. В новом платье, в сладком блюде к обеду, в отдыхе. Жилищный пай, как думалось матери, должен был гарантировать семейное счастье ее дочери. А это счастье оказалось призрачным.
И виноват в крушении материнских надежд он, первая труба оркестра. И я, еще не зная, не видя, уже негодую, ругаю его. Да есть ли у этой трубы сердце?
В час дня труба стучится, входит в комнату фельетонистов.
— Здравствуйте.
Голос у трубы приятный. Рост, внешний вид соответствующий. Вот только полубаки из испано- мексиканских кинофильмов на светлой голове типичного костромича кажутся мне выращенными не на месте. Кроме полубаков бросаются в глаза и несколько развязные манеры Эдика Кучкина. Молодой человек, не спрашивая разрешения, закуривает. Не ожидая приглашения, садится. В разговоре берет ультимативный тон:
— Мириться с ней не буду. Так что времени зря не тратьте. Не убеждайте.
— Давайте начнем разговор не о мире. О ссоре. Почему вы ушли?
— Виновата она!
— В чем?
— Разрешите не вдаваться в подробности. Это очень интимно.
— В подробности не вдавайтесь, а главное скажите.
— Мне двадцать девять лет, ей восемнадцать. По отношению к ней я был всегда честен, думал, и она отвечает мне тем же. А она обманывала меня.
— В каком смысле?
— Я застал ее на месте преступления.
— Она же еще девочка. Ей всего восемнадцать.
— Таким ничего не стоит обмануть и в шестнадцать, и даже в четырнадцать.
— Расскажите, как было дело.
— Новый номер «Огонька» в нашем городе я всегда покупаю первым. Для этого по субботам я приезжаю за десять минут до прихода московского поезда на станцию и сразу же занимаю очередь в привокзальном киоске. С тех пор как я подружился с Катей, я стал покупать «Огонек» не по одному экземпляру, а по два. Один для нее, второй для себя. Привезу журналы домой, и мы сразу же садимся за разные столы и начинаем соревнование: кто раньше решит кроссворд.
На четырнадцатый день после свадьбы я привожу с вокзала два очередных номера журнала, и мы, заметив время на часах, садимся за разные столы. Проходит минуты три-четыре, и вдруг в парадном раздается звонок. Я выскакиваю узнать — кто? Оказывается, у соседки из квартиры напротив кончились спички и она просит в долг одну — зажечь плиту. Возвращаюсь назад и что же вижу? — голосом обреченного спрашивает Кучкин. — Нет, лучше бы мне не видеть того, что я увидел.
— А что вы увидели?
— Лучше бы она ударила меня табуреткой по голове.
Я наливаю в стакан воду. Первая труба делает два глотка, успокаивается, и я снова осторожно спрашиваю:
— Что вы увидели?
— Я застал свою жену в самый момент преступления.
— С кем?
— С журналом «Огонек».
— Поясните, не понимаю.
— Воспользовавшись моим отсутствием, жена подбежала к кроссворду и стала списывать найденные мною ответы.
— Это все?
— Вам мало?
Теперь я сделал два глотка из того же стакана и внимательно оглядел Эдика Кучкина. Может быть, он смеется, издевается надо мной? Нет, какой там смех! Человек сидит бледный, окутанный клубами папиросного дыма. Затягивался он так нервно, что дым входил в него и выходил назад одновременно. Я смотрю на Кучкина, и мне все кажется, что я ослышался, не понял, Я спрашиваю:
— И вы бросили жену, ушли из дома из-за одного списанного слова?
— Слов было списано два, — поправил меня Кучкин. — Я хорошо помню, какие именно. Одно по горизонтали. Русский исследователь Арктики. Фамилия из семи букв. Третья «л», пятая «г». Второе слово по
