Я сам люблю правду. Сам всегда и везде требую; «Правду, только правду». Но если бы в эти тяжелые для меня минуты дежурный врач-правдолюбец посмотрел бы на меня не с точки зрения диспетчера, радеющего за рациональную транспортировку трупов, а с точки зрения человека; если бы врач- правдолюбец, наклонившись над носилками, пренебрег бы правдой ради двух незамысловатых слов лжи, хотя бы что-нибудь вроде: «Хо-хо, больной, а у вас ничего серьезного. Вы еще попляшете, повальсируете с девчатами», — мне бы от этой лжи было намного легче, чем от его правды.
Святая ложь бывает порой так нужна, особенно в больницах и особенно в разговоре с «безнадежными». Уверяю, ни один безнадежный никогда не потребует жалобной книги, чтобы, уличить дежурного врача или санитара во лжи, святой лжи. Я хотел подняться с носилок и сказать все это дежурному врачу и санитарам, когда лежал на полу у их ног. Но я не мог подняться, так было мне плохо, не мог сказать, что хотел, и только простонал:
— О… о!
Дежурный врач тотчас нагнулся, но не затем, чтобы узнать, что со мной, а затем, чтобы снова резануть мне в лицо правду-матку:
— У него начали уже синеть губы, а ну скорее несите больного в изолятор.
И меня понесли.
Сотрудники больницы еще только прочерчивали кратчайшую прямую от изолятора к анатомичке, а до редакции уже дошли слухи, что эта кратчайшая пройдена их фельетонистом. Ребята бегут с печальным сообщением к редактору Сергею Борисовичу. Тот тотчас вызывает заведующего редакцией, добрейшего и тишайшего Мишу Грохотова, и говорит:
— У нас несчастье.
— Слышал. Такой был хороший человек.
— Организуйте покойному достойные похороны. На Новодевичьем кладбище.
— На Новодевичьем у меня осталось всего два места. Одно для вас, Сергей Борисович, а второе для вашего первого заместителя Якова Яковлевича.
— Добейтесь места на Ваганьковском.
— Не дадут для фельетониста. Не тот контингент. Я рекомендую держать курс на Троекурово. Это тоже не плохое место. Филиал Новодевичьего. А в смысле условий здесь даже лучше. Воздух загородный, чистый. В жаркие дни лежать в Троекурове одно удовольствие.
Главный думает, обсуждает с заведующим редакцией, что сделать, чтобы посолидней проводить в последний путь фельетониста, а кто-то из редакционных доброхотов уже мчится на квартиру фельетониста поднимать его близких на протест. Те еще не знают, что их родич попал в скверную историю, а им (то есть моим близким) говорят:
— Не разрешайте им (то есть редакции) хоронить его (то есть меня) в Троекурове. Требуйте только Новодевичку или на крайний случай Ваганьково. Он (то есть я) фельетонист, литератор, а рядом с ним в Троекурове будет лежать неизвестно кто. Вокруг на сто метров ни одного видного писателя, профессора, генерала.
И как ни были опечалены близкие моей внезапной кончиной, честолюбие взяло в их сердце верх над печалью, и они помчались в редакцию с протестом.
Нужно сказать, что самый близкий мне человек из всех просто близких, а именно жена, вместо того чтобы возглавить поход просто близких за лучшее место их родичу, на лучшем из кладбищ города, не поверив слухам о кончине, помчалась в больницу узнать: что со мной?
За это она тут же была осуждена двумя просто мне близкими: дядей Вовой и его женой тетей Калей. Дядя и тетя сказали:
— Если бы она (то есть моя жена) любила его (то есть меня) по-настоящему, ей было бы совсем не безразлично, где они (то есть редакция) собираются хоронить его (то есть опять же меня).
И я не обиделся за это осуждение ни на дядю Вову, ни на тетю Калю, так как, узнав, что редакция собиралась хоронить меня не на Девичке, а где-то в Троекурове (а узнал я об этом, только выйдя из больницы), я, вместо того чтобы порадоваться, возблагодарить судьбу за то, что она вырвала меня из лап костлявой, всерьез обиделся и на нашего редактора Сергея Борисовича и на добрейшего и тишайшего Мишу Грохотова. Я две недели не разговаривал с ними за то, что они собирались похоронить его (то есть меня) не на том кладбище, которое считается в городе Первым, а на том, которое в утешение честолюбцам второго ранга именуется филиалом Первого.
Слаб человек. Даже вырвавшись оттуда, он спешит унести с собой назад все, что он принес туда, даже суету сует.
Мы отвлеклись рассуждением о честолюбии чуть-чуть в сторону и сделали это в тот момент, когда редактор давал решающую установку Мише Грохотову, что предпринять для достойных проводов фельетониста в последний путь.
— Главное не в том, где похоронить нашего дорогого товарища. Главное — как! — сказал редактор Мише Грохотову. — Организуйте похороны не по-сиротски, солидно. Мы не артель. Мы редакция. Купите венок. Пригласите хороший оркестр, так, чтобы в музыке чувствовалась наша скорбь, наша утрата.
Миша Грохотов и сам понимает, что редакция не артель, но где взять деньги на солидные похороны? Миша бежит за советом к главному бухгалтеру издательства.
— Николай Алексеевич, вы слышали, помер Олег Алалаев?
— Помер? — переспросил Николай Алексеевич и схватился за голову. — Ваш Алалаев не отчитался в авансе на командировку. За ним в подотчете осталось сто семьдесят два рубля. Как быть?
— Придется списать. Мы не артель, мы редакция. Нам нельзя крохоборничать, тащить честного, подававшего надежды покойника за сто семьдесят два рубля к прокурору. Совестно.
— Верно, совестно, — говорит главный бухгалтер и снова хватается за голову. Стонет.
А Миша Грохотов делает вид, что не слышит стона, и продолжает наступление на бухгалтерию:
— Николай Алексеевич, есть мнение…
— Мы не артель, а редакция! Слышал.
— Другое мнение. Проявить к покойному чуткость. Пригласить за счет издательства оркестр, купить венок…
— А где взять деньги? Смерть фельетониста — расход, сметой не предусмотренный.
— Олега Алалаева народ любил.
— Не весь. Тот, про которого он писал фельетоны, вряд ли.
— А что, если взять деньги из статьи «на массовую работу»? — делает предложение Миша Грохотов.
— Нельзя, очковтирательский привкус получается. Хороним одного, а пишем «массовая работа».
— Покупку венка можно спокойно отнести за счет статьи «приобретение и ремонт мебели», — делает новое предложение Грохотов. — Здесь привкуса нет.
— И привкуса нет, и денег по этой статье нет.
— Куда же они девались?
— Ты что, сам не знаешь? Деньги израсходованы на переоборудование кабинетов тринадцати членов редколлегии мебелью современного рисунка.
— Неужели у нас их тринадцать? — удивляется Грохотов и начинает считать членов редколлегии по пальцам.
Те члены редколлегии, фамилии которых не помнит заведующий редакцией, ему, сверяясь с ведомостью зарплаты, подсказывает главбух.
— Да, тринадцать! И куда их столько?
Но это наш тишайший уже не говорит, про это он только думает.
А говорит Грохотов следующее:
— Олег Алалаев много лет работал в нашем издательстве, неужели он и на венок себе не заработал? Неудобно.
Николай Алексеевич и сам понимает: неудобно. Учет. Бухгалтерская строгость. Но даже у самого строгого главбуха сердце, в конце концов, не камень. А если принять во внимание, что этот самый главбух не один год просидел рядом с этим самым покойником на футбольных матчах, кричал вместе с ним «шайбу», «тама»… Правда, покойник болел не за «Спартак», а за команду, имя которой заядлому спартаковцу главбуху
