ДОРОГАЯ МАМОЧКА
В комнату фельетонистов входят две женщины. Та, что помоложе, ей лет пятьдесят, заботливо поддерживает вторую, постарше, этой лет шестьдесят пять. Подводит ее к столу. Усаживает на диван. Дает платок вытереть слезы. Я смотрю на нее, думаю: «Кто эта заботливая женщина? Сестра? Соседка?»
— Не, — машет она головой. — Я Капитолине Прохоровне никто. Познакомились в рыбном магазине.
Женщина стояла в очереди к прилавку. Капитолина Прохоровна подходит, спрашивает:
— Что дают?
— Окуня.
Капитолина Прохоровна выбивает чек, возвращается к прилавку и прямо с ходу объявляет соседке по очереди:
— У меня зять тряпка, а дочь зверь!
И две незнакомые женщины, еще не разглядев как следует одна другую, начинают обмениваться внутрисемейной информацией. Продавец стучит черенком ножа по прилавку, кричит:
— Подходи, не задерживай. Разговаривать будете на кухне.
Женщины подходят. Продавец отвешивает каждой окуней, и две незнакомые женщины выходят на улицу. Та, что помоложе, тут же у выхода из магазина хватает за руку ту, что постарше, спрашивает:
— Дальше что? Про дочь-зверя. Рассказывайте.
И старшая, несмотря на то что место для беседы выбрано в спешке неудачно — старушку все время толкают, рассказывает. А женщина помоложе, ее тоже толкают, внимательно слушает.
Так как Капитолина Прохоровна, рассказывая, плачет, слушательница проникается к ней состраданием и ведет в райком партии, благо он находится всего за три дома от рыбного. Капитолина Прохоровна плачет и в райкоме. Секретарю тоже жалко старушку, и он, подняв телефонную трубку, звонит в редакцию.
— К вам придут сейчас две женщины. Старшую зовут Капитолиной Прохоровной. У нее серьезные нелады с детьми. Выслушайте. Напишите. Помогите старой матери.
Секретарь сажает старую мать с ее поводырем в свою машину и отправляет обеих женщин в редакцию. И вот женщины сидят на диване. У каждой в руке авоська, полная рыб. Маленькая комната фельетониста начинает наполняться запахом моря. Я закрываю глаза, и воображение переносит меня из уральского города в район далекой Алушты, где я проводила лет десять назад свой отпуск. Раннее июньское утро. К берегу только что подошел с ночного лова баркас, полный скумбрии. Рыбаки ждут автомашину, чтобы начать разгрузку, и пока лежат на гальке, отдыхают. От земли до самого неба тишина. Только волны, взбегая на берег, чуть слышно шепчутся с голышами: ш… ш… ш…
Открываю глаза, смотрю на Капитолину Прохоровну, и мне кажется, что передо мной добрая, ласковая бабушка, которая рассказывает мне, своей внучке, сказку тоже про добрых, ласковых принцев и принцесс.
Капитолина Прохоровна и в самом деле шевелит губами, раскрывает рот. Она что-то говорит, но что? Я после ночного дежурства. Не выспалась. Устала. Закрыла глаза на минутку и никак не могу очнуться. Мои уши заложены воображаемой тишиной. Но вот слова начинают доходить до моего сознания. Они толкают меня в грудь, бьют по лбу, переносят с солнечного берега Алушты в тесную комнату редакции. Вещи и люди становятся на свои места. Нет баркаса с ночным уловом, есть только авоськи с уснувшей рыбой. Рассказ старой матери не о добрых принцах и принцессах, а о родных детях — злых, жестоких.
Мать родила и вырастила пятерых. И все пятеро матери не в радость. Пятеро детей, а живет мать в чужом доме.
— У ваших детей тесные квартиры? — спрашиваю я.
Прежде чем ответить, Капитолина Прохоровна долго собирается с силами, наконец говорит:
— Старший у меня полковник. У него две комнаты. В каждой висит клетка с канарейкой. Две собачки у них, держат взамен детей. У каждой собачки своя постелька. Свой матрасик. Полковник спит с женой тоже на мягком. На пуховой перине, на пуховых подушках, а мне, матери, сын-полковник стелет дерюжку на полу в передней. «Спи, дорогая мамочка».
В этом месте Капитолина Прохоровна останавливается, чтобы поплакать, вместе с ней плачет женщина помоложе, а вслед за ними начинаю плакать и я.
Раньше других берет себя в руки Капитолина Прохоровна.
Мы еще ревем, а она продолжает рассказ:
— Решила уйти к другому сыну. Вертеринару.
— Вертеринар — это собачий доктор, — объясняет женщина помоложе.
— А вертеринар хуже полковника, — продолжает рассказ мать. — Жила у него, натерпелась, наплакалась. Сами едят четыре раза в день. Вкусно едят. Жирно. Себе с женой они делают каклеты. Жарят курей. На закуску кладут витчинку. На сладкое хрухты. А мне давали есть всего два раза. Утром и в шесть вечера. Утром супчик, а в нем три крупинки или три макаронины. А вечером жидкую кашку, сваренную на воде, или пюре из тертой картошки. Я тощаю, еле ноги ношу. Плачу, говорю:
«Сыночек, исть хочу».
А он отвечает:
«Молитесь, дорогая мамочка, чтобы бог скорей вас к себе прибрал. На небе харч лучше».
Женщина помоложе слушает за сегодняшний день этот рассказ в третий раз. Сначала на ступеньках рыбного магазина, потом в райкоме партии и, наконец, сейчас в редакции и каждый раз плачет, причитает:
— И это родной сын! И это член партии!
— Как, разве он член партии?
— У нее все пятеро члены партии.
— Не может быть, — говорю я.
— Может! — заявляет женщина помоложе. — Вы послушайте, что она будет сейчас про своего младшего говорить.
Я смотрю на Капитолину Прохоровну. Та вытирает слезы и начинает говорить про младшего.
— Токарь он у меня. Душой добрый.
— Ты скажи, что он делает, — говорит женщина помоложе.
— Бьет он меня.
— Добрый и бьет?
— Без характера. Жена им крутит, заставляет.
— Он не только бьет, — добавляет женщина помоложе. — Он привязывает мать на целый день к ножке стола.
— «Сиди, дорогая мамочка!» — снова говорит Капитолина Прохоровна и после этой фразы опять достает платок, плачет.
Вместе с нею плачет, причитает женщина помоложе, а вслед за нею начинаю реветь и я. Фельетонист-мужчина, конечно, обошелся бы без слез, а я, каюсь, ревела. Пила воду, чтобы успокоиться. Успокоюсь на время; как только Капитолина Прохоровна дойдет до фразы-эпитафии: «Спи, дорогая мамочка», — меня кидает в слезы.
У Капитолины Прохоровны кроме трех сыновей было две дочери: кандидат технических наук и кандидат физических наук. Одна, у которой муж был тряпкой, — зверь, а вторая, у которой муж не был тряпкой, — потаскушка. Пятеро детей, пять печальных рассказов, пять заключительных фраз-эпитафий, и после каждой — слезы.
Женщины с авоськами ушли, а я сижу, не могу успокоиться. В три часа репортеры из отдела информации идут в столовую. Заходят, за мной. Я машу им рукой:
— Идите, догоню.
Пообещала, но не пошла в столовую. Час назад очень хотелось есть, а после рассказов матери
