— Уйти не уходил, но и дома не жил.
— Как так?
— Утром проснется — и в школу. Из школы к Ванечкиным идет.
— Это кто?
— Он инвалид войны, пенсионер, она в детском саду нянечкой работает. У Ванечкиных он ест, пьет, делает уроки, а домой приходит только спать. Скажите, чего он к Ванечкиным ходить приохотился? Живут они в одной комнате. У нас две. Едят только каши: пшенную, гречневую, манную. А дома я для паршивца и пельмени кручу, И голубцы делаю. Но ему соседская пшенка вкуснее моих пельменей.
— У Ванечкиных есть дети?
— Сын Петька. Но дело не в Петьке, а в его матери. Элегий с детского сада помнит ее. Она Элегию никто, а он любит, уважает ее. Ну я терпела, терпела, а потом пошла в соседний корпус и бросила Ванечкиным в окно камень. А мой паршивец пришел из школы и в отместку порезал мое новое платье в лоскуты.
— Сами виноваты.
— Чем?
— Живете с соседями не по-соседски.
— Я пробовала с ними и по-хорошему. А как же. Два раза писала на Ванечкиных жалобы начальнику второго отделения милиции. Начальник их вызывал, делал внушенье. И моего паршивца вызывал. Внушал любить, уважать не чужую ему мать Петьки Ванечкина, а свою, родную.
— Внушение подействовало?
— Наполовину. Элегий ест, пьет, делает уроки, как и велел ему начальник второго отделения милиции, дома, а сердце его по-прежнему в соседнем корпусе у Ванечкиных. Научите, что делать?
— А что думает по этому поводу ваш муж?
— О муже речь будет после. Да чего там, скажу о нем сейчас. Я мучаюсь, не знаю, как внушить к себе любовь и уважение сына, прошу его, — кивок в сторону двери, — научи. А он отвечает: «Мне трудно помочь тебе, Дуся. Я сам не люблю тебя, не уважаю». Скажите, что вы бы сделали на месте жены после такого признания мужа?
— Попытался бы вызвать его на душевный разговор.
— Я так и сделала.
— А он?
— Стоит молчит. Вот как сейчас. Товарищ Володин и так к нему и эдак.
— Какой товарищ Володин?
— Председатель товарищеского суда при нашем ЖЭКе.
— Вы пожаловались в товарищеский суд?
— В тот же день. А как же!
— Вот это зря. Так любовь и уважение мужа не вернешь.
— Мне то же самое сказала одна умная женщина, тетя Ганя.
— Это кто?
— Продавщица из «Гастронома». Тетя Ганя штучными товарами торгует.
— Продавщица из «Гастронома» знает о ваших отношениях с мужем?
— У нас вся улица про это знает. Я же хожу советуюсь с народом. И об сыне, и об муже, и об этой ведьме, моей матери. А как же!
— И как муж?
— Вы про что? Про товарищеский суд? Я думала, он и на этот раз постоит помолчит и все обойдется по-хорошему. Не обошлось. Председатель суда, товарищ Володин, очень душевный человек, подзывает его к столу и говорит: «Подайте, мол, руку жене, обнимите. Жена, мол, самый близкий и дорогой человек своему мужу». А муж поворачивается и уходит. Думаете, домой? Нет. К Цветковой.
— Это кто?
— Женщина, которую он вместо законной жены любить стал. Правильно говорила мне умная женщина, тетя Ганя. Когда мужчина чужую бабу полюбит, у него и у бесхарактерного сразу характер объявляется. И пришлось мне срочно исправлять ошибку. И я исправила.
— Как?
— Написала жалобу секретарю парткома. За развал советской семьи ему дали выговор и велели возвернуться домой.
— Теперь, надеюсь, все в порядке?
— Три ночи в неделю он ночует дома, а три у Цветковой.
— Как так?
— Как слышали. Я хотела писать жалобу в Москву, а мне умная женщина, тетя Ганя, сказала:
«Не хочешь остаться матерью-одиночкой, мирись, живи с половинкой».
Я говорю:
«Я законная жена, мне обидно».
Она отвечает:
«Делай вид, что ничего не видишь, ничего не замечаешь, и тебе будет легче».
Так с того времени и пошло. Три ночи он, — кивок на дверь, — спит с женой, укрепляет семью, как ему было велено, а три ночи в неделю спит с Цветковой, потому что у него к ней любовь.
— А вы делаете вид, что ничего не видите, ничего не знаете?
— В те три дня, что он у нее ночует, я, как жена, места себе не нахожу. Сижу в одной рубашке в кровати, плачу, пишу на него жалобы в обком, в Москву. А утром рву эти жалобы, потому что, как правильно говорит умная женщина, тетя Ганя, когда мужчина полюбит, то у него и у бесхарактерного объявляется характер. А при таком положении мне лучше не злить его, — кивок на дверь, — а то он совсем уйдет к Цветковой. А за ним уйдет и Элегий.
— Что ж тут страшного? Дадите семьдесят копеек на такси судебному исполнителю, он снова доставит к вам сына.
— Когда сыну четырнадцать лет, судебный исполнитель уже не властен над ним. В четырнадцать лет сын сам решает, с кем ему жить: с матерью, с отцом или с бабушкой? Элегий живет, спит, ест сейчас дома, потому что тут отец. Он любит, уважает отца, а не мать.
— Незавидное у вас положение.
— Помогите. Скажите ему, — кивок на дверь, — пусть он поговорит, заставит мальчишку любить, уважать мать.
— Вы думаете, он может сделать это?
— Пусть как член партии воздействует на сына-комсомольца. Прикрикнет на паршивца, отлупит его, выдерет за уши. Так ведь тоже нельзя, чтобы человека никто не любил, никто не уважал: ни муж, ни сын, ни мать, Вера Александровна, ни один из соседей… Этак и с ума свихнуться не долго. Ну как, поговорите, скажете, — кивок на дверь, — ему?
— Да.
Мне и самому хотелось вызвать молчальника на откровенность. А жена стоит рядом, не уходит.
— Вы хотели поговорить с ним? Говорите. Чего ждете?
— Жду, когда мы останемся с ним вдвоем.
— Зачем?
— Разговор без свидетелей будет откровенней.
— Я не свидетель — жена. Он, — кивок на дверь, — мои муж. Если он хочет что-то сказать, пусть говорит при мне. Один на один я вас не оставлю.
Вот, думаю я, он наконец взорвется, выйдет из терпения.
А он стал только чуть бледнее и, повернувшись, вышел из комнаты.
— Куда? — кричит она, как кричат кошке или собачонке. — Назад!
А он, не оборачиваясь, прибавляет шаг.
— Если он не придет домой, то вы вспомните тогда Дусю Морозову. Я и его и вас выставлю из партии, — говорит она мне и спешит за ним, чтобы догнать, сказать это же и ему.
Примерно через неделю я позвонил к нему в цех. Спросил:
