иноязыков».
Вот вы в газете работаете, — обращается ко мне Вера Николаевна, — должны знать: разве грузинский и армянский считаются иноязыками? Нет. Просто та маникюрша… вообще не хочу распространять сплетни, не хочу говорить, почему Иван Игнатьевич отдал предпочтенье той маникюрше.
«А что с Сыскиной будем делать? — спрашивает зав коммунальным отделом. — Может, назначить директором культбыткомбината номер три? Жалко, деньги на ее учебу истрачены».
«А прежний директор, Бабейчук, где?»
«Бабейчук пьет больно неаккуратно. В этом месяце уже второй раз в вытрезвитель попадает».
А я сижу, жду своей судьбы в предбаннике у Ивана Игнатьевича. Зав коммунальным отделом открывает дверь, говорит:
«Заходи, Сыскина. Сам хочет лично познакомиться».
Захожу и сразу вижу свою промашку. Ждала я назначения куда? В систему «Интурист». Волосы в рыжий цвет выкрасила. Прическу сделала «бабетту»! При работе с иноклиентами пикантность в женщине даже поощряется. А меня прочат не в «Интурист», а в культбыткомбинат. А при работе с советским клиентом в женщине поощряется не пикантность, а солидность. Иван Игнатьевич ругать меня не ругал, только оглядел осуждающе. Волос я, конечно, перекрашивать не стала, потому что это для рук. адмработника тоже не солидно. Сегодня рыжая, завтра саврасая. А «бабетту» все же пришлось переделать в «полубабетту».
— После этой переделки вас назначили руководить ремонтом телевизоров?
— Мы ремонтируем не только телевизоры, но и холодильники. Кроме того, в наш комбинат входят прачечная, парикмахерская и цех срочного ремонта верхней мужской одежды.
— Вам не трудно?
— Вы не спрашивайте, как мне. Вы спрашивайте, как производству. Два года назад, когда комбинатом руководил инженер по ремонту телевизоров Бабейчук, процент выполнения производственного плана был семьдесят три, а сейчас сто семь и пять десятых!
Сыскина В. Н. была, как видно, неплохим организатором, но я пришел разговаривать не об организационных способностях бывшей маникюрши, мне нужно было установить: какая корысть заставила ее сына предложить руку и сердце женщине в два с лишним раза старше его? А в этом деле, как я понял, беседуя с мамой-директрисой, эта мама была бы мне плохим помощником. Нужно было искать другого, более объективного собеседника, и я спросил:
— Я мог бы поговорить с кем-нибудь из руководителей общественных организаций комбината?
— Председатель месткома вас устроит?
— Да, конечно.
— Слушаю, говорите.
— Как, вы директор и предместкома в одном лице?
Сыскина В. Н. улыбнулась и сказала:
— Я по природе рационализатор. Была у Бабейчука девушка-секретарша. Бегала по цехам, заведующих в кабинет директора вызывала. За это ей ставку платили. Я секретаршу уволила. Вместо нее палку завела. Нужен заведующий, я постучу в стенку, крикну, он и приходит. Был раньше у нас и предместкома. Получал полставки от комбината, пол — от обкома профсоюза. Он и сейчас мастером в прачечной работает. Спорщик невозможный. Директор говорит одно, он — другое. Директор заявляет стрижено, он — брито. Я подумала: предприятие у нас небольшое, в пяти цехах работают восемьдесят два человека. Ну зачем нам на такую малость два начальника? Поделилась своей мыслью с инструктором обкома профсоюзов, их работа мне хорошо известна. Я в парикмахерской «Интуриста» пять лет профоргом была. Инструктор поддержал мое рацпредложение и выдвинул на выборном собрании кандидатуру Сыскиной в список на голосование. И вот с того дня я одна в двух лицах.
— Бог отец и бог дух святой.
— Вроде.
— И вам не трудно? — снова спросил я Сыскину В. Н.
И Сыскина В. Н. ответила мне, как и в первый раз:
— Вы не спрашивайте, как мне. Вы спрашивайте, как производству.
— Это я знаю. Сто семь и пять десятых процента.
— У вас был какой-то вопрос к председателю месткома? Слушаю!
— Я хотел, чтобы председатель познакомил меня с вашим сыном.
— Господи, пожалуйста! — И, стукнув палкой по правой стене кабинета, предместкома и директор крикнула: — Альберта Сыскина ко мне. Быстро!
Через две минуты в кабинет вошел светлоглазый, худенький паренек. Он остановился у двери, взлохмаченный, нахохленный, вытер замасленные руки о синий рабочий халат и спросил:
— Вы звали?
— Эх, ты, — тяжело вздохнула мама. — Товарищ фоторепортер приехал снимать с тебя портрет — для газеты, а ты непричесанный, неумытый. Сходи приведи себя в порядок.
Альберт Сыскин покосился на меня и сказал:
— Ничего, обойдется.
— Обойдется, — подтвердил я. — Нам только поговорить.
— Я не помешаю?
— Помешаете.
Вере Николаевне мой ответ явно не понравился, но она все же вышла. Альберт продолжал стоять в дверях.
— Проходите, садитесь.
— Ладно! Я ведь знаю, зачем вы пришли, — сказал Альберт и высморкался.
— Зачем?
— Фельетон писать.
— Кто вам сказал?
— Заведующая райзагсом еще вчера грозилась пойти к вам в газету.
— Ну, коли ты все знаешь, давай говори…
— Что?
— Почему не по-людски женишься? Твоя невеста в два с половиной раза старше тебя.
— Ну и что?
— Странно.
— Вам странно, мне нет.
— Ты что, любишь ее?
— Люблю, — сказал Альберт и опять высморкался.
— Любишь, а сморкаешься?
— Привычка.
— Сильно любишь?
— Ага!
— Ну и люби, как младший старшую,
— Это как же?
— Ну как тетю, мать.
— Я так не согласен.
Сыскина В. Н. назвала своего сына «тестом». А я разговаривал с ним и видел перед собой не теста, а цыпленка. Еще такого желторотого, что мне хоть и полагалось говорить с ним на «вы», а я все сбивался и говорил «ты». И этот цыпленок собирался под венец, и не с цыпленком, даже не с курочкой…
— Она же тебе в бабушки годится! Как ты с ней спать после свадьбы ляжешь?
Альберт высморкался еще раз,
— Подойду и скажу: «Евдокия Сергеевна, чуток подвиньтесь» — и вся дела.
— Ты что, невесту по имени-отчеству называешь?
— Привычка.
