Баранцевич вышел на крыльцо и сказал:
— Кому в город — садитесь!
Мы пожали с Примаком друг другу руки, и я полез на свое место сзади. Пять минут ехали молча. Потом Баранцевич, не оборачиваясь, спросил:
— Ты часто домой письма пишешь?
— Как придется.
— А мои студенты не пишут, не отвечают папе на его писала.
— Нехорошо.
— Не любят они папу. А ты своего любишь?
Я снова залился краской.
— Ты что, не слышал, о чем я спросил? Папу любишь?
— Да!
— А маму?
Я взорвался.
— Нет!
— Не любишь маму?
— Нет!
— Почему?
— Я люблю тетю Грушу!
— А она кто, тетя Груша?
— Лифтерша из нашего подъезда.
В машине на минуту воцарилось молчание, а потом раздался хохот. Баранцевич повернулся ко мне (впервые за весь разговор), хотел что-то сказать и не смог.
— Ха-ха-ха! — давился он смехом, стучал себя по коленям, бил по плечу Тишу, почему не смеется он.
Отсмеявшись, Баранцевич еще раз повернулся ко мне, игриво ткнул в живот:
— Это ловко ты про лифтершу придумал. Проучил старого дурака. Я, мол, давно с бабами да с девками сплю, а ты меня все про папу с мамой спрашиваешь! Ведь так? Говори, так?
И не дожидаясь моего ответа, он сказал: «Тетя Груша» — и снова захохотал.
Пока он смеялся, я записал:
«С. Е. Ч. Ю. А. Н. В. К. О. С. С. В. Д. К. В. О. С. С. У. Н. Б. П. А. З. Д. К. Р.».
Что значило:
«Странно! Есть чувство юмора, а не видит, как он смешон, сидя в дубовом кресле, в окружении свиты, с удочкой на берегу пруда-аквариума, заполненного до краев рыбой».
У здания облисполкома Тиша затормозил. Баранцевич тут же оборвал смех. Напустил на себя непроницаемый руководящий вид, не оборачиваясь, протянул мне назад ладонь и, сказав «до свиданья», вышел из машины.
— Вам куда? — спросил Тиша.
— К редакции.
Машина тронулась, через два квартала остановилась. Я сделал Тише ручкой знак «прощай» и побежал в фотолабораторию. Проявил пленку. Повесил ее сушить, а сам, не заходя в отдел, направился домой. Соснуть! Я, когда не высплюсь, плохой работник. Передовую еще, может быть, и напишу, а фельетон ни за что.
Иду домой, а ноги еле двигаются. Прошлую ночь я дежурил, не спал. Эту тоже не спал. Утро пробегал с фотоаппаратом. Потом два часа провел в душной фотолаборатории. Вхожу в подъезд дома, качаюсь и слышу, как лифтерша тетя Груша говорит дворнику:
— Живут же эти самые журналисты как цари! Утро только началось, а наш уже пьяный!
Спал я часа три, потом принял душ и сел за письменный стол. К четырем утра фельетон был написан. Мне бы лечь в постель, а я звоню директору выставки на квартиру. Слышу издалека недовольный сонный голос Примака:
— Халло!
— Прости, что разбудил. Это сын твой Микола.
— Что случилось?
— Приезжай!
— Когда?
— Сейчас!
— Ты что, сдурел?
Сегодня пришла очередь возмущаться Примаку.
— Ладно, сиди дома, я добрее, — сказал я и стал читать по телефону только что написанный фельетон. Прочел, спросил: — Ну как?
— Щуплый, маленький, а рука у тебя тяжелая.
— Это плохо?
— Больно.
— Разве я приврал где?
Примак промолчал, не ответил. И я понял, что виноват. Шесть раз назвал в фельетоне имя Примака. Много. Нужно будет исправить.
— Сделаю, старче. Будь покоен.
В одиннадцать дня мое произведение лежало на столе у заведующего отделом. У нас был обычай — каждый новый фельетон заведующий читал вслух, и все сотрудники, вплоть до секретарши, делали свои замечания. Три замечания были сделаны и на этот раз. Два я принял, одно отверг. Потом мы с заведующим пошли к редактору Круглову. Тот прочел, посопел и сказал:
— На основании каких материалов написан фельетон?
— Я сам был на пруду, сам все видел.
— Этого недостаточно.
Тогда я вытащил из кармана фотографии и положил их перед Кругловым. Тот посмотрел и снова засопел. Я, не вынимая руки из кармана, записал:
«П. Т. Д. М.».
Что значило:
«Плохо твое дело, Микола».
— С кем-нибудь из действующих лиц ты разговаривал?
— С Примаком, тетей Катей, шофером Тишей!
— А с Баранцевичем?
— Об этом написано даже в фельетоне.
— Ты говорил с ним как сын Примака. А теперь пойди и поговори как представитель редакции.
— Зачем? — спросили мы в один голос с заведующим отделом.
— Чтоб снять с твоих похождений налет пинкертоновщины. Советский фельетонист должен действовать не инкогнито, а в открытую. И потом, это даже с этической точки зрения некрасиво. Ты копаешь ему червей, едешь как друг в одной машине, а потом бьешь без предупреждения, из-за угла, в спину.
Спорить с нашим редактором было делом бесполезным, и я отправился в облисполком.
— Из редакции, — сказал я секретарше.
Та пошла доложила, и я вошел в кабинет Ивана Егоровича. Он как увидел меня, так тут же засмеялся:
— А, тетя Груша!
— Я пришел говорить не о тете Груше, а о тете Кате.
— Хорошо, только минут через десять-пятнадцать. Посиди пока в приемной, у меня сейчас беседа с представителем редакции.
— Я и есть этот представитель.
— Не! Ты студент!
