— Он какой из себя?
— Черный, лохматый.
— Витька Клочков. Это его любимое место. А она какая?
— Рыженькая.
— Дочь моя.
— Люся?
— Что вы, Люся давно махнула рукой на Витьку.
— Почему?
— Я же говорила, Витька Клочков пустой, легкомысленный парень. Он ухаживал уже за всеми тремя нашими невестами. Со всеми тремя целовался на камне секунд-майора Бардешина.
— И на какой женился?
— Ни на какой. Да и зачем ему было жениться на тех невестах, если сейчас в наших двух домах подросли уже три новых. Рыженькая девушка — это моя вторая дочь, Соня.
— И вы разрешаете ей гулять с Витей?
— А где мне взять лучшего жениха? Лучшие-то к нам не ходят!
Как выдать замуж взрослую дочь — не единственная проблема, которая мучит жителей бывшей Непролазной. Я пробыл в этих домах часа два, и за это время мимо них прошли три похоронные процессии. И впереди каждой духовой оркестр.
А музыка на похоронах известно какая:
Бам! Бам! Ба-бам! Бам!
Ба-бам! Ба-бам! Ба-бам!
Молодым еще ничего. Они сидят по ту сторону дороги за кустами сирени и целуются при всякой музыке. А вот когда человек на возрасте и ему по нескольку раз в день медные трубы напоминают слова секунд-майора Бардешина: «Ты в гостях, а я дома», человеку на возрасте становится тоскливо.
Досаждают своей музыкой не только мертвые живым. Живые тоже не остаются в долгу. Витя Клочков не один раз в день запускает на всю мощь громкоговорителя какую-нибудь запись из своей коллекции. А репертуар у Вити тоже не приведи боже. Твист! Буги-вуги! Фокстрот.
На краю открытой могилы гроб. Вокруг в неутешном горе стоят родные, друзья покойного. Председатель месткома только-только начал говорить скорбную прощальную речь, а в это время из открытого окна дома № 28 динамик разносит на все кладбище озорные слова румбы:
Девочка, не бойся своей мамы,
Мама тоже не была святой!
С места погребенья к Витьке бегут гонцы.
— Вдова просит! Ну, пожалуйста!
Витька минут на пять выключит магнитофон, сменит ленту, и над кладбищем летит, кувыркается уже новая песенка:
У самовара я и моя Маша,
А на дворе давно уже темно.
Было совершенно очевидно, что такое близкое соседство живых и мертвых продолжаться дольше не может. Кстати, в 1951 году в нашем городе возобновляется жилстроительство. На юге города вырастают два дома. Мать Люси и Сони и мать Вити Клочкова бегут в жилотдел за ордерами, а им говорят:
— Уже все розданы.
— А как же мы?
— А вы кто, откуда?
— С Непролазной.
— Разве есть такая улица в нашем городе?
— Была! Ее снесли по решению горсовета.
В жилотделе за прошедшие десять лет сменились почти все работники. А новые про решение № 135а даже и не слышали.
— Когда оно было вынесено?
— В тысяча девятьсот тридцать девятом году.
— Э… э, вспомнили.
В двух домах по бывшей Непролазной поднимается ропот. В горсовет с жалобой на жилотдел идут уже не две матери, а все взрослые жители. Зампред Абросимов выслушивает их, говорит:
— Жить на кладбище тяжело, я понимаю. Но есть в нашем городе люди, которым живется хуже. У вас над головами — крыша, а у них — небо.
— Как же быть?
— Ждать.
— Ну, а в будущем году вы переселите нас?
— Нет! Два ближайших года горсовет будет выписывать ордера только погорельцам и жителям аварийных домов. А вот на третий год приходите.
Зампред сказал и записал для памяти в настольном календаре два слова: «Непролазная улица» — и два раза подчеркнул слово «Непролазная».
Прошло три года, и мама Люси и Сони, и мама Вити Клочкова снова наведались в горсовет. Зампредседателя Абросимов стал уже председателем горсовета и, конечно, забыл, о чем он говорил с мамами, будучи замом, чего обещал им и что записал и дважды подчеркнул в своем календаре. Разговор пришлось начинать с самого начала.
— Вы кто, откуда?
— Нам невмоготу жить больше на кладбище. Переселите нас в новые дома. Вы обещали.
— Когда?
— Три года назад. У вас тогда не было свободной жилплощади.
— Правильно. План жилстроительства вырос у нас за эти три года в десять раз, зато количество первоочередников увеличилось в тридцать…
— Откуда же они взялись?
— В нашем городе сейчас достраиваются два новых завода и закладывается третий. На них будут работать двадцать пять тысяч человек. Из них двадцать тысяч приезжих. Их разместить где-то нужно? Кроме того, из Москвы к нам переводятся два научно-исследовательских института. Вместе с членами семей нам придется обеспечить жильем еще тысячу человек.
— А как же мы?
— Два ближайших года горсовет будет выписывать ордера только рабочим трех новых заводов и сотрудникам двух новых институтов. А вот на третий год…
Случилось несчастье. Человек отстал от поезда. Выходит он на перрон с купленным арбузом и видит вдали только последний вагон уходящего состава. Человек хлопает арбуз оземь и бежит к начальнику станции:
— Что делать?
— Отстали от своего поезда, ждите следующий!
Приходит следующий. Человек хватается за поручни, чтобы войти в вагон, а ему кричат:
— У нас полно. Ждите следующего.
Но его не берут и на следующий. Там тоже полно. Он ждет третьего следующего, потом четвертого… Снова бежит к начальнику станции:
— Как быть?
— Ждите! Может быть, удастся сесть на следующий.
Нельзя сказать, что Люсиной маме не сочувствуют. Сочувствуют, но только вполсердца, потому что и она и ее соседи по дому не из этого поезда, который стоит под парами, а из того позавчерашнего, который давно отправлен и снят поэтому из-под контроля диспетчера.
Люсиной маме и ее соседям нигде прямо не отказывают.
— Нет, почему же, дадим вам квартиры, но только не сейчас. Сейчас на первой очереди значатся другие. А у вас над головой теплая крыша. Ждите!
Ждать, а до каких пор? Время-то идет. У мамы Люси и Сони подросла уже третья дочь, Марьяна. Не
