же ему пересечёт дорогу гябр, еврей, армянин, погонщик верблюдов, палач или мясник, то бедняга, согласно шариату, должен уплатить мулле семьсот динаров, чтобы избежать дурных последствий этой встречи. Итак, каждый раз, когда в раннюю пору господин доктор Тейэби по знаку Мешхеди Мохаммеда Голи осторожно выходил из дому, Аббас, заметив издали его фигуру, отворачивался и смотрел в другую сторону, стараясь, чтобы его взгляд не упал на благородное лицо этого уважаемого господина. Стоит ли в такие дождливые дни, когда в торговле полный застои и он до заката солнца вряд ли продаст больше двух-трёх порций и с трудом выручит деньги, чтобы накормить детишек, из-за одного только взгляда рисковать семьюстами динаров своих кровных денег.
Вот почему Аббас обычно прикидывался, будто ничего не видит, и не глядел в сторону доктора Тейэби. Но на этот раз, в тревожном предчувствии какой-то беды озираясь по сторонам, он вдруг случайно посмотрел прямо ему в глаза. Гневный взгляд доктора Тейэби привёл беднягу в себя, и он сразу же понял, что совершил непоправимую ошибку. Но что толку в том, что он всё это понял: исправить ошибку было уже нельзя.
Как только посланец от жителей Йезда уселся в автомобиль, Аббас подумал, что несчастье постигнет его сегодня же и что наконец встреча с вороной, совой и подобными им существами у него произошла.
Когда человек чувствует приближение несчастья, им овладевает милосердие, уступчивость и особая щедрость. Аббас в этот день подавал каждому посетителю большую порцию киселя, чем обычно. Он не очень настаивал на немедленном получении денег. Если кто-нибудь просил его дать кисель в долг, он охотно делал это, а если кто уходил, совсем не уплатив ему, он прикидывался, что не заметил этого.
Мало кому известно, что среди бедных оборванцев, одеялом которым служит небесный свод, встречаются люди необыкновенно великодушные и благородные. Так как они не рекламируют своих высоких душевных качеств, не располагают радио, громкоговорителями, газетами и парламентскими трибунами, они не могут поведать людям, какие достоинства таятся в них, какими дарованиями и способностями наделил их бог. Эти люди в тяжёлые для других минуты могут с лёгкостью отдать ближнему последний кусок или по крайней мере хорошо обходиться с людьми и не обижать их. А ведь хорошее обхождение с бедными, несчастными людьми — это как бы резерв добрых дел, на случай если сам попадёшь в беду.
В тот день Аббас больше, чем когда-либо, проявлял эти данные ему богом и впитанные с молоком матери, присущие его классу качества. Он чувствовал, что сегодня должен совершить что-то особенное, чтобы все жители квартала были им довольеы, простили ему обиды, которые он, может быть, нанёс им в прошлом, не поминали его лихом, если они уже больше не увидят его, не посылали ему вслед проклятий, не тревожили бранными словами души— его усопших родителей и не поднимали из могилы его умерших предков. И, чтобы в тот день, когда он уйдёт из этого мира, при упоминании его имени они хотя бы говорили: «Да упокоит господь его душу». И если после него кто-нибудь в этой самой лавчонке начнёт торговать киселём и мороженым, то пусть люди, которые придут к нему в лавку, скажут про её прежнего владельца: «Блаженной памяти Аббас» — или: «Господи, упокой его душу, он был неплохим человеком, понятливым, знающим цену и людям, и дружбе. Он был человеком великодушным и честным, умел ценить добрососедские отношения, был приветлив и внимателен».
Не успел Аббас съесть толчёного мяса с хлебом, — остатки вчерашнего ужина, которые жена перед его уходом в лавку завернула в клетчатый ситцевый платок и положила ему в карман, — как увидел, что один из новых американских автомобилей, которые называют «джипами» и которые недавно вошли в моду, остановился на углу переулка.
Два противных урода полицейских в синих мундирах и мягких шляпах, которые им выдали два-три дня назад, выскочили из машины и направились прямо к его лавочке.
Аббас предчувствовал приход этих людей и поэтому, увидев их, не растерялся.
— Это ты Аббас, продавец мороженого?
— Да, ваше превосходительство, я ваш покорный слуга.
— Вставай, собери свои пожитки и пойдём.
— Может, вы изволите сказать, куда мы пойдём?
— Брось прикидываться дураком, сам прекрасно знаешь.
— Откуда мне знать, клянусь вам, я и в мыслях не имел ничего подобного.
— Имел или не имел — это нас не касается.
— Так что же прикажете мне делать?
— Ничего, вставай, выгони этих паршивцев из своей лавочки, закрой её и пойдём.
— Но, господин полицейский, ведь у меня семья, жена, дети, у меня есть платежи и невзысканные долги. Что же будет с ними? Что же будет с женой и детьми?
— Это нас не касается. Ты можешь иметь всё, что твоей душе угодно, и всё равно твою дальнейшую судьбу определит полицейское управление.
— Но что же я сделал плохого?
Это нас не касается. Если мы будем целый час отвечать на вопросы всякого, кого вызывают в полицию, мы не сможем арестовать за сутки более двух преступников
— Да разве я преступник?
— Мы ведь не сошли с ума, чтобы прийти сюда среди бела дня заводить с тобой споры, если бы ты не был преступником.
Ну, тогда пусть хотя бы эта бедняжка, которая только что начала есть свой кисель, съест ещё несколько ложек. Тогда и пойдём со спокойной душой.
— Попридержи язык, вонючий паршивец, не то тебя вместе с твоими покупателями скоро заберёт мойщик трупов. Какое нам дело до этой бабёнки? Пусть она выйдет из лавки, сядет у стены и слопает этот змеиный яд.
Несчастная женщина поспешно одёрнула свой выцветший, заплатанный чадор-намаз и, глубоко вздохнув, с шумом втянула ртом остатки киселя, пролив часть его на землю. Затем она встала, бросила деньги на лоток Аббаса и быстро исчезла за углом.
— Ну а теперь чего ты мешкаешь?
— О, господин полицейский, предложение, которое вы мне делаете, не такое уж заманчивое, чтобы человек сразу поднялся, запер свою лавку и последовал за вами туда, куда вашей душе будет угодно.
— Ну, знаешь ли, ты ведёшь себя слишком нахально. Мы пришли сюда не по своей воле. Приказ о твоём аресте был дан час назад, и с тех пор из меджлиса уже пять раз звонили и справлялись, арестован ты или нет.
— Но у меня нет родственников в меджлисе.
— Да упокоит господь душу твоего отца, при чём тут родственники? Одного господина доктора Тейэби достаточно на все семь поколений твоих предков.
Вот тут-то Аббас сообразил, в чём дело. Огромное несчастье поразило его, как удар молнии. Весь мир в его глазах потемнел. Ноги подкосились, голова закружилась, холодный пот покрыл всё его тело, и, чтобы не упасть, он опёрся о стену.
В этот момент он снова услышал:
— Ну, шевелись, не прикидывайся мертвецом. Собирай свои пожитки. Нам некогда нянчиться с тобой.
— Но, господин полицейский, клянусь господом, святыми, пророком, у меня так дрожат руки, что я не могу запереть лавку.
— Ну и чёрт с ней, с лавкой. Ведь не вымерли же все у вас в квартале, найдётся кто-нибудь, кто запрёт её за тебя и передаст ключ твоим наследникам.
— Вы не даёте мне возможности собрать моё добро даже теперь, пока я живой и голова моя ещё держится на плечах. Что же будет, когда я направлюсь в преисподнюю, кто тогда позаботится о моём добре? Вы или паши хозяева?
— Ну, нам некогда возиться с тобой. До вечера мы должны арестовать ещё человек тридцать-сорок. Вставай скорее и пошли.
Когда владеющие речью существа говорят повелительным тоном, несчастным людям не остаётся ничего другого, как повиноваться. Но порой язык бессловесных предметов бывает ещё более повелительным и не допускающим никаких возражений. Три удара прикладом винтовки, которые один за другим обрушились на Аббаса, были так красноречивы и так решительно отрезали всякие пути к колебанию
