знаменитого судьи шахиншахского правительства, то те старые и молодые аристократы — иранцы и иностранцы, мусульмане и неверные, которые приходили в этот дом и которых он видел.
Один за другим он вспоминает вопросы господина следователя, которые тот задавал ему в узкой комнате у ветхого стола. Перед, его глазами скачут в диком танце картонные папки дел, набитые бумагами.
Стоит ему сомкнуть веки, как в его памяти всплывают образы людей, которых он встречал в своей жизни. И как он ни старается разглядеть на их лицах хотя бы крупицу милосердия, сострадания, сочувствия, он не находит их — ни один из них не уступает другому в чёрствости и бездушии. И кажется ему, будто кто- то всё время нашёптывает ему: «Жёлтая собака — родной брат шакалу», «Рыжий чёрт ничем не уступает синему чёрту».
Иногда, когда перед Аббасом раскрываются тюремные двери и он выходит во двор, до его слуха доносятся гудки автомобилей, быстро мчащихся над тюрьмой Гаер по Шамиранской дороге. Эти гудки причиняют ему невыразимую боль: он знает, что все мучения, выпавшие на его долю, — дело рук владельцев этих роскошных, разноцветных автомобилей, людей, противные рожи которых он много раз видел и которые так часто проходили мимо него.
О, как ему хотелось ещё хоть раз вернуться в свою лавчонку, посидеть за своими лотками! Но теперь, если бы он увидел кого-нибудь из этих господ проходящим мимо его лавки, он накинулся бы на него, схватил бы его за грудки и, вцепившись в глотку, отправил бы к праотцам. Он отомстил бы им за себя, за жену, за детей, за друзей и знакомых, за своих покупателей, за своих сограждан, за простых людей, за всех несчастных и обездоленных людей этого города и страны. Он отомстил бы им даже за Мешхеди Мохаммеда Голи и за Хаву Солтан.
Думая об этом, Аббас осматривал тюремную камеру и теснившихся в ней заключённых. Охваченный жгучим горем, скорбно покачивая головой, он вместе с ними переживал их несчастье, сочувствовал им, и на глаза его навёртывались слёзы. Делая вид, будто он вытирает со лба пот, он украдкой вытирал глаза и смахивал на землю тяжёлые, горькие слёзы.
За долгие дни и ночи, проведённые им вместе с этими несчастными людьми, он многое узнал и к его жизненному опыту прибавилось немало ценного.
Единственным развлечением узников, когда надзиратели оставляют их в покое и они остаются одни, являются рассказы о своих злоключениях.
История каждого вызывает большое сострадание. Почти все эти люди — жертвы низких и грязных интриг влиятельных и могущественных преступников, стоящих у кормила государственного аппарата.
Теперь уже Аббас хорошо знает, что этот гнусный, грязный аппарат является более гнусным, продажным и грязным, чем любой вертеп.
Он лучше всех знает, как негодяи, сидящие там, замешанные в самых мерзких делах, связанные круговой порукой, с потрясающим бесстыдством защищают друг друга, смотрят сквозь пальцы на преступления своих коллег, покрывают их кражи и позорнейшие дела. Он знает, какими способами они убирают со своего пути всякого, кто не хочет помогать им или становится поперёк дороги, как они уничтожают тех, кто может, по их мнению, принести им хотя бы малейший вред, как они бросают в тюрьму всех, кто начинает разбираться в их делах или узнаёт, подобно Аббасу, что-нибудь об их тайнах, и осуждают несчастных на пожизненное заключение. Он знает, что и судья, и прокурор, и защитник, и следователь, и надзиратель, и старший надзиратель, и министр, и депутат, и придворный, и все остальные, кто стоит у кормила государства, работают рука об руку с этими подлыми людьми.
Все, кто, как черви, копошатся в этой тюрьме — несчастные жертвы кого-нибудь из этих профессиональных преступников. Подобно тому как люди стараются избежать чумы и холеры, им надо избегать этих гнусных мерзавцев, иначе их постигнет такая же участь, как и Аббаса.
Когда эта мысль пришла в голову Аббасу, он ещё раз окинул взором сидящих вокруг него заключённых. Он внимательно всматривался в их лица, вспоминал историю каждого, печально вздыхал, и снова на глаза его навёртывались слёзы. Он тайком сжимал кулаки. Как ему хотелось встретить здесь сейчас хотя бы одного из них, чтобы он мог собственными руками размозжить ему череп!
Аббас знал, что, если даже ему не удастся отомстить за себя этим негодяям, лишённым совести и чести, всё равно наступит день, когда за него отомстят другие, всё равно, как бы долго ни пришлось ждать, когда-нибудь его сын, внук или правнук отомстят за него и в конце концов десница божественного возмездия покарает их.
И всё же Аббасу очень хотелось отомстить самому, покарать их своими руками. Но что толку в том, что ему хотелось? Теперь он знает, что этих преступников слишком много по сравнению с теми, кто мог бы взять на себя смелость выступить против них. Эта смертоносная болезнь слишком серьёзна, чтобы кто-нибудь мог ликвидировать её. Наступит ли такой день, думал Аббас, когда он увидит, что эти предатели получили по заслугам?
Да, этот день наступит, и наступит скоро. Он не может быть далёким, этот день, ибо сама природа не может мириться с такими людьми, сама судьба не сможет дать им никакой отсрочки. Волна народного гнева прорвётся наконец, и все их дворцы, их великолепные виллы будут смыты ею с лица земли вместе со своими хозяевами. Но какое в этом утешение Аббасу, если его тогда уже не будет, возможно, в живых? Да, обидно умереть и не увидеть этот день!
Постепенно голова Аббаса начинала тяжелеть, веки смыкались, он склонял свою голову к грязной, засаленной стене и перед его глазами всплывала картина другого мира — мира грёз и мечтаний.
Но не успевал ещё сон полностью овладеть им, как снова случалось какое-нибудь происшествие — либо он сам становился объектом внимания и любезности надзирателя или старшего надзирателя и вынужден был вскакивать с места, либо его сон прерывали попрёки, брань или тумаки, адресованные другому несчастному узнику, и он вновь возвращался в этот мир, мир мучений, пыток, гнёта и несправедливости.
Как ни старался, Аббас не мог смириться со своей участью. Он знал, что ему никогда уже не выйти из этой камеры на волю на собственных ногах, знал, что, как и других, его отсюда понесут прямо на Аб-амбаре Касем-хан или на какое-нибудь другое кладбище, и он говорил себе: «Если уж тебе суждено оставаться здесь до тех пор, пока в твоём теле теплится жизнь, тебе следует забыть про честь и мужество, следует сделать вид, что у тебя нет никаких человеческих достоинств. И не нужно зря терзать себя так, что белый свет становится тебе не мил».
И он не раз заставлял себя прикидываться дурачком, забывать, что некогда, и у него была другая жизнь, что он был на свободе, пользовался всеми её благами.
Прошло уже столько времени, а он не имеет никаких известий о своих близких, будто всех их уничтожил страшный самум или унесла чума или холера, будто всё то, что сохранилось в его памяти, никогда в действительности не существовало, а было лишь сном.
Ему очень хотелось забыть всё, но забыть он не мог. Эта плешивая голова — чтоб её скорее унёс мойщик трупов! — не давала ему покоя. Под несколькими спутанными волосинками в его голове таилось что-то такое, что постоянно его тревожило, волновало, не давало ему покоя ни во сне ни наяву, ни днём ни ночью. И чем дальше, тем всё больше он тосковал о свободе.
В такие минуты он принимался рассматривать остальных заключённых. Аббас пытался убедить себя, что они ещё более несчастные и беспомощные, чем он, и от этого на душе у него становилось немного легче.
Когда сюда привели Мешхеди Мохаммеда Голи, бас нашёл в нём лучший образец, для сопоставления. Он сравнивал себя с этим несчастным, сгорбленным стариком, который прожил очень тяжёлую жизнь.
Семь или восемь лет, сидя в своей лавочке на перекрёстке в квартале Сарчашме, напротив дома господина Ахмада Бехина, он наблюдал жизнь этого старика. Он был осведомлён о каждом дне и каждой ночи его жизни. За день он встречался с ним не один раз, подолгу беседовал о том о сём. Аббас лучше всех знал, с какой преданностью этот сгорбленный старик, одной ногой уже стоящий в могиле, дни, недели, месяцы, годы, — всю свою жизнь служил той несправедливой системе, жертвой которой в конце концов он стал сам.
Мешхеди Мохаммед Голи несколько раз рассказывал ему историю своей жизни, начиная с тех дней, когда он был мальчиком на побегушках в доме отца господина Ахмада Бехина Р1езди и нянчил самого господина Ахмада Бехина, гулял с ним, и кончая тем временем, когда он вместе со своим господином
