Сообщение о приказе немедленного сбора и отъезда на «конференцию» стало мне известным немного позже, чем были оповещены все остальные, так как я с утра был у жены, которая лежала в госпитале.
Как только я был оповещен о вызове на «конференцию», я немедленно отправился к знакомым мне офицерам, но, не застав никого из них «дома» — в палатках и кибитках, отправился прямо к месту сбора, которое для нас, расположенных по другую сторону Дравы, было назначено на шоссе за Дользахом. Там, где в первые дни нашего прибытия был расположен лагерь номер 2 (комендатский). По пути я нагнал группу 6–7 офицеров, которые также запоздали, и присоединился к ним.
По пути мы говорили о внезапности вызова на «конференцию». Нам казалось все правдоподобным. Нужно заметить, что задолго еще до этого дня по Казачьему Стану, от кибитки до кибитки, прошел слух из «весьма достоверных источников», что англичане завели нас в это ущелье с целью скрыть от глаз большевиков, и что мы пробудем здесь лишь так долго, пока куда-то подойдут корабли, которые должны увезти нас на «черный» материк (в Африку) для несения караульной службы, и что наши семьи будут отправлены в Англию и т. д., и т. д. Ходили также слухи, что весь офицерский состав должен будет пройти краткосрочный курс по ознакомлению со структурой английской армии и новым английским оружием… Говорили о возникших между союзниками трениях, о том, что американское и английское посольства покинули Москву, что ясно говорило за то, что близок день неизбежного столкновения и похода против Сталина.
И ясно, что никто из нас не допускал мысли, что мы без всякого разбора можем быть переданы большевикам. Все сходились на одном, что, конечно, не исключена возможность, что нас, как и немецких офицеров, посадят за проволоку, а там прибудут советские представители и начнут выискивать преступников и виновников войны.
С такими разговорами мы дошли до указанного сборного пункта, где стояли готовые к отправке, крытые брезентом грузовые машины.
Я пошел вдоль колонны, чтобы разыскать друзей, чтобы сесть с ними в одну машину, и вскоре в одной из них нашел своего приятеля из Херсона есаула Ильяса Чачуха (черкеса), и в той же машине сидел генерал-майор Есаулов, с которым у меня в Толмеццо были весьма хорошие отношения. Но после того, что произошло в центре кубанских станиц в Коваццо-Карника в связи с опубликованием приказа № 12 по Казачьим Войскам и Казачьему Стану от 23 марта 1945 года, когда Кубанское казачество открыто отказалось признать приказ Главного Управления, а также отказалось подчиниться решению «Кубанской войсковой старшины», в состав которой входил также и генерал-майор Есаулов (как председатель войскового казачьего суда), наши отношения круто изменились. Хотя между нами после всего происшедшего размолвки не произошло, но он был прекрасно осведомлен о моем отрицательном отношении к «Кубанской войсковой старшине» и непризнании за ней правомочия как возникшей с благоволения главного управления, а не по выбору Кубанского казачества. Несмотря на все это, я все же считал, что сейчас, когда мы стоим у порога новых событий, которые могут оказаться решающими для всего казачества, не время вспоминать о личных междоусобицах, а лучше обсудить наше неясное, полное сомнений, сегодняшнее положение.
На мое приветствие генерал Есаулов ответил корректно, но довольно холодно. На мое замечание, что присутствие английских автоматчиков усиливает мои сомнения, на какую именно «конференцию» мы едем, и что как бы наша поездка не закончилась в каком-нибудь обнесенном проволокой изоляционном лагере, генерал Есаулов сказал:
— Вы плохо разбираетесь, сотник, в новой обстановке и в существующих порядках в армиях демократических, а что касается вашего замечания по отношению присутствия здесь автоматчиков, то это просто наша охрана. Очевидно, где-то по пути нашего следования находятся партизанские группы.
— Но для этого, ваше превосходительство, было бы гораздо проще оставить при нас наше личное оружие и выдать по несколько автоматов на машину…
— Да… англичанам верить нельзя, — как бы отвечая на свои собственные мысли, вставил, до сих пор молчавший, есаул Чачух.
— Ильяс, значит, ты не веришь? Так почему же ты едешь?
— А что, приказ Главного Управления касается меня меньше тебя? Это раз, а второе, я еду еще потому, что я им не верю… С какою легкостью они вступили в союз со Сталиным, с таким же вероломством они ему и изменят. Это тебе не наш человек, а англичанин. А мы ему сейчас нужны. Они же ведь привычны жар загребать чужими руками.
Наш разговор был оборван приходом какого-то донского офицера в сопровождении английского, который, обратившись к стоявшим в стороне группами и разговаривавшими с провожающими, объявил, что пора «по коням», что мы и так уже немного задержались и нехорошо будет, если прибудем с опозданием.
Прохаживавшиеся вдоль шоссе стали спешить сюда, чтобы узнать, может быть есть какая новость. Донской офицер, увидев сидящего в автомашине генерала Есаулова, попросил его перейти в другую машину, предназначенную для штаб-офицеров. Генерал Есаулов и Чачух ушли в сопровождении обоих пришедших в голову колонны.
И вот я снова один среди мне незнакомых. С их уходом к нашей машине подошла старушка:
— Сынки, может, кто из вас думает остаться? Так идите скоренько туда, у барак… — и она кивнула головою, указывая через шоссе, — там наши молодцы спорют вам погоны и понашивают новые — урядницкие, вот и концы в воду, — и она поспешила дальше..
— Пойдемте, посмотрим, — предложил сидящий у борта хорунжий.
— Идемте! — и мы с ним пошли к бараку.
В передней комнате, где стояло несколько двухъярусных кроватей, было человек девять офицеров.
— Вы что же, решили разжаловаться? Так идите в ту половину, — и они показали на боковую дверь.
Хорунжий переглянулся со мною, но в этот момент из двери вышла девушка, неся через руку несколько мундиров.
— Ну, разберитесь сами, который чей. Теперь все они одинаковые, — сказала она.
На мундирах красовались погоны старших урядников. На какую-то долю секунды я позавидовал обладателям этих мундиров, но тут же спохватился: «А как же будут себя чувствовать эти господа, когда мы вечером вернемся с конференции?..» — и я вышел из барака.
Возле барака стояло несколько офицеров, и в числе их был мой друг хорунжий К. М. (терец).
— Ты что, Костя, едешь?
— Нет. Меня оставили здесь дежурным.
По колонне передавалась команда «по коням». Голова колонны уже, очевидно, начала двигаться, были слышны сигналы отправки и гул моторов. Из барака выбежал пришедший со мною хорунжий, и это положило конец моим колебаниям. Мы быстро вернулись к машине и заняли свои места. Через несколько минут двинулась и наша машина.
Километр за километром уносят нас машины. Голова у меня пылает: «Это обман… Какая может быть конференция… Понимаю, если бы вызвали высший командный состав, ну еще, скажем, командиров полков, — это было бы вполне достаточно, но поголовно весь офицерский состав?.. Как можно так оголять полки… а если что произойдет? Эх!.. Почему я сел в машину?.. А если бы не поехал?.. А вдруг действительно вызывают на конференцию?.. Ведь, может быть, здесь будет решаться вопрос по каким-то новым, неведомым мне, демократическим порядкам, как сказал генерал Есаулов, где каждый офицер, независимо от его чина и занимаемого положения, имеет право не только высказаться, но и отстаивать свое мнение. И что спорные вопросы здесь могут решаться голосованием… И вот вечером, когда все вернутся, что скажем в свое оправдание мы, оставшиеся? Ведь скажут, что трус, что может быть позорнее для офицера? Но и ехать, как баран, не зная даже куда, тоже весьма не лестно для офицера… — и мозг сразу как бы проснулся. — Везут за проволоку! Какая может быть речь о конференции, какие планы они могут нам доверять там, если они здесь не доверяют нам сказать, куда мы едем, где будет эта конференция?..»
И вот мысль: «Выпрыгнуть из машины…»
Уцепившись за эту мысль, я пробрался к борту. «Но ведь это будет верная и глупая смерть! Ну, а если удачно?.. Будет ли автоматчик стрелять? Нет. Не посмеет — остальные тогда поймут, на какую конференцию нас везут. Но, могут же стрелять из кабин машин, следующих за нами… Все равно».
