процесс можно описать так: Лета Поглощающая воистину ненасытна. И тут уж не до Майка, это точно. И тем более не до разглядывания старинных фотографий. И все-таки…
Попробуем плюнуть на эпоху, выйти из ее потока; попробуем вглядеться в одно человеческое лицо: в песнях Майка таится что-то очень интересное, что-то живое, тонкое, неявное. И добраться до этого прямо- таки жизненно необходимо. Как выплыть из Леты и ступить твердой ногой на твердую землю.
Смерть Майка укладывается в классическую формулу подобных смертей: Майк умер вовремя.
Каждому поколению суждено пережить свой век, свой миф; думаю, люди с декабристскими умами после 1825-го года представляли из себя не менее грустное зрелище, чем замолчавший на исходе 80-х Майк, скрывшийся за стеклами темных очков.
Здесь можно писать о многом; о том, что любая прививка европеизма, полученная от Байрона ли, от Гете или от Мика Джаггера, неизбежно ставит особую русскую печать «лишнего человека», превращая не в меру отзывчивого славянина в «европейца в русских снегах». И не так важно: бюстик Наполеона на письменном столе или плакат Марка Болана на стене котельной.
Года с 86-го новых песен от Майка не шло, группа худо-бедно влачила гастрольное существование и жива была золотым запасом старых хитов, позади остались рок-альбомы, одни из первых в нашей стране, позади остались призы на питерских рок-фестивалях, квартирные концерты, все, что кипело в Питере 80-х, короче позади остался ленинградский миф. И наверное, петь стало некому и незачем. Майк остался один, без слушателя, на ничейной земле.
Что происходило с ним на этой ничейной земле - об этом я лишь догадываюсь, и об этом я буду молчать.
Есть один факт: как творческая единица он не пережил своего времени.
Да и как его пережить, когда даже на уровне своих текстов Майк бессилен вырваться из времени: он постоянно смотрит на часы. Вот его песни: слепок дня или ночи, портрет ночной депрессии или утреннего кайфа, описание гастрольного вояжа или поездки в пригород, рок-н-ролльный отчет о несчастной любви. Даже слово «описание» не годится: просто Ночь, Утро, Лето, Пригородный Блюз. Песни так и начинаются: «я проснулся днем, одетым в кресле», «сегодня ночью где-то около трех часов», «я посмотрел на часы: было восемь-ноль-одна», с указания точного времени
Собственно, песни Майка - это вырванные из времени куски его, живого мяса.
И смерть свою он так бы и спел: «Август, Двадцать Седьмое, я вдруг почувствовал себя крайне странно..».
Когда в начале гласности из андерграунда на свет торжественно явились «рокеры всея Руси», Майка нигде не было видно. «Зоопарк» не попал в ту обойму, которую условились называть «рок в СССР». Возможно, это неточность моего сознания, но Майка не было. Поставить свои песни на устойчивую коммерческую ногу Майк не смог (не захотел). В период разъездов группа так и не побывала ТАМ. Невозможно представить себе Майка, преуспевающим в мире шоу-бизнеса. Карьера, как таковая, в любой области, включая музыкальную - это уже не Майк. Выражусь языком политической экономии, которую Майк наверняка проходил: «Налицо абсолютное противоречие между интимно-частным характером деятельности Майка и внелично-анонимным характером поп-индустрии».
Я знаю, что это такое: это когда приносишь рукопись в издательство, ее пролистывают, о чем-то спрашивают, а тебе хочется провалиться сквозь землю. Почему так? Тут я вспомнил слова их менеджера Севы Грача, сказанные после выхода альбома «Белая полоса»: «На «Мелодии» мы больше не будем записываться - обстановка нерабочая: ни покурить, ни матом ругнуться».
Это к вопросу о соотношении поп-индустрии и ленинградского мифа, то есть «нормальной жизни», как сказал другой представитель питерского андерграунда. Да, я хочу вспоминать то, что я любил.
И интонация, самый приспособленный для хранения времени сосуд, не дает трещин.
Я даже не знаю, как назвать то, что делал Майк со своим голосом: слегка ломал его, чуть гнусавил, обильно добавлял носовые звуки, и эта «ложноклассическая» интонация словно слегка защищала его от чего-то чуждого, чужого, внешнего; она словно ставила какие-то эфемерные, толщиной в папиросную бумагу заслоны между Майком и окружающим миром, столь тесно обступавшим обидчивого Майка. Воссоздавая в себе эту интонацию, я тут же вспоминаю этот непереводимый на язык кайф майковских песен: немного самоиронии, немного брезгливости относительно невзрачных, замызганных и абсолютно фатальных пивных ларьков, и, конечно, особые ленинградские понты жителя прекрасного города, какая-то последняя капля воспоминания об открытой всем морям имперской столице - жителя, понуро и в то же время чуть презрительно бредущего по разбитым мостовым и созерцающего увечных атлантов и отколотые кариатиды.
Этакий позднеленинградский коктейль из легкого отчаяния и легкой бравады.
На Башлачевском Мемориале, в Москве на исходе 88-го (говоря о Майке всегда нужно держать в уме точное время), Майк пел свой «Блюз де Моску». Там есть строчки: «И барышни в столице милы, но не для нас. Они не любят звезд панк-рока, идут в сплошной отказ».
Майк верно почувствовал, что этот понт уже не годится, стадион его не примет, не поймет: какие к чертям «звезды панк-рока» в Москве-88, где и так «панк-рока» хоть отбавляй, и Майк спел как-то по- другому, не помню.
Это была одна маленькая, но наглядная клеточка того организма песен, который разрушало время. На этом участке стало видно всесильного Разрушителя, который именно так, строка за строкой, шаг за шагом, рушит статуи, вычеркивает слова из песен, уничтожает сами песни. И видимо, к 91-му году от Майка не осталось ничего.
Ничего, что бы он смог спеть с убеждением: это мое, пошли вон, дураки. Похоже, его не трогали свои старые песни. Но что самое интересное: это лишь мнение автора, потому что что-то все-таки осталось.
Остаться могут вещи, сделанные вопреки времени, то, о чем говорят: это еще и внукам нашим послужит.
Такая вещь делается добрыми умелыми руками, и время ее не тронет, долго не тронет. И, кажется, у Майка они есть.
Хотя, конечно, у группы «Роллинг Стоунз» их значительно больше. Но сами они чуть дальше.
Начать надо с того, что мне кажется главным: Майк не был артистом.
Назвать его артистом музыкального жанра как-то и язык не поворачивается: слишком личные и обнаженные песни, слишком полное отсутствие какого-либо имиджа.
Имидж - это на современной научно-критической фене; по старому - личина, «накладная рожа». То, что стало нейтральным описанием сценического облика артиста, в свое время имело бесовской оттенок. Это так, к слову. Майк же артистом не был и имиджа себе не создал. А имидж как раз и есть то, что остается после физиологического исчезновения артиста, в коллективном сознании. Цой оставил после себя Героя- Воителя, БГ выпустил в мир Вестника, Кинчев дал Бунтаря, Сукачев - Взбесившегося Водопроводчика. Майк же не оставил после себя ничего. В том и заключалась его уникальность, что он сумел выстоять на сцене таким, как есть, без «накладной рожи», спеть ни о чем и уйти в никуда. Был человек и прошел человек.
Что от него осталось? - конечно, пластинки, которое печатают и будут печатать, несколько кадров из фильма «Йа-ха», несколько шедевров локального значения, сдержанные интервью - их не сравнить с искусной прозой ритора БГ или полетами фантаста Курехина - достаточно ли всего этого, чтобы остаться в коллективной памяти?
Что бы не говорили про то, что человек наедине с собой и с друзьями - это одно, а на сцене - все-таки что-то другое, случай Майка как раз тот случай, когда артист и человек совпадали. За то и давали призы на фестивалях «за зрительские симпатии», за то и любили Майка - достаточно перечитать тогдашнюю рок- прессу.
Лирический герой песен Майка - сам Майк, его прямая речь, его жалобы, унытье, претензии, победы, поражения, поза… (в отличие от некоего «символа человека» БГ).
Да, вместо имиджа была поза, неловко прикрывающая какую-то рану, поза, насквозь просматриваемая: поза неудачника и позднего аристократа («от портвейна» - можно добавить), разочарованного, усталого, разбитого настолько, насколько может быть разочарован Холден Колфилд, в тридцать лет не изменивший своим дурацким мечтам и за решением вопроса: «почему же мир хуже меня?»
