раздумьем произнес он, отводя свои глаза от насмешливого выражения Прохора Игнатьича в сторону.
— Иного и сукна не наткано ишшо на кафтаны вашему брату… по той вере, што, поколь свет стоит, мужику шелков не потребуется… так точно!.. А вот бери-ко бадейку-то, да и наше с кисточкой… никто за ворот не держит…
— Што ты гонишь-то? Дай одуматься!
— А чего тебе торчать-то без пути… Ведь хмелю у меня не растет, тычин не требуется, а на мой бы ум, коли цену дают, так и брал бы да брал, и меня бы в сердце не вводил, а то ведь… ой!.. смо-отри!.. и того не дам!.. — И он, прищурив глаза, с злою улыбкой посмотрел на него.
— Куды деться-то?.. — как бы про себя, промолвил мужик, с раздумьем посмотрев в сторону и медленно почесывая в затылке.
— Про то и говорю: приде-ошь!
— О-о-а-ах!.. горе одно!.. Ты подумай, каково оно!.. Ведь этот бы таперича мед в городе… сколь бы я выбрал, если б по фунтам, а? Да и пудом меньше десяти ни в жисть!
— Кто ж те держит — и вези!.. Это от своей бы прибыли да я б душу заклал!..
— Вези… хе-е!.. Когды уедешь да когды приедешь, а што есть-то станешь?..
— Меду — целый завод, а чего есть, говорит. Сме-ешной ты человек… на диво! и ей-богу!..
— Смейся-а!..
— И ей-богу, смешно… еда самая то-ись… царю лучше не требуется, а ты неуж хлеба хошь?..
— А чего ж?..
— Хе!.. Забавный ты человек!.. Хлеба захотел, так и отдавай — будешь с хлебом, а не хошь — медком пробавляйся!.. На-ко, на-а… ведь тебе не покажи царского-то обличья, год на одной половице протопчешься!.. — шутливо произнес он, вынув и помахивая перед ним, как и перед Захаром, трехрублевой ассигнацией.
— Ты с гривной говорил?.. — как-то вскользь заметил тот.
— Ах… чкни… тебя!.. А я думал, ты забыл про нее… ну, ну так и быть, возьми и гривну!..
— А-а… Прохор Игнатьич, и горько, брат… да… н-ну… его!.. — со вздохом махнув рукой, произнес мужик, принимая деньги.
— Што?..
— Ничаво… ешь на здоровье!.. Бе-еда это наша жисть — робишь, робишь за лето-то; на руках мозоли нарастут, не разогнешь; три шкуры с рыла-то слезет, и ей-богу!.. А все без пути… так уж от бога, што ль, оно!..
— Верно!.. Потому предел… и не моги промышлением!.. — назидательно ответил Прохор Игнатьич.
— И все на чужой карман только и робишь, а сам, и ей-богу… хоть умри, а робишь, а-ах!.. Слезы говорить-то!.. — с жестами пояснил он, пряча бумажку в карман.
В это время раздался звон колокола ко всенощной и звучно прокатился по окрестности… Прохор Игнатьич молча набожно перекрестился три раза и спешно стал прибирать разбросанные гирьки, весы, счеты и мелкий товар, готовясь закрыть лавочку.
Продавец меда также перекрестился при звуке колокола.
— День-то не видаючи прошел!.. — заметил суетившийся Прохор Игнатьич, тон которого из дерзко- насмешливого обратился в мягкий и благодушный, точно звон колокола имел смягчающее влияние на его натуру.
— Ноне день-то… покороче… — отозвался тот.
— Особливо в разговорах-то!.. Кому чего, а языку все работа! Струмент-то неломкий, а то бы за день- то, брат, на моем месте… сколь бы на починку вышло…
— Ты и языком робишь, да прибыльно!..
— Ну, прибыль-то как бог даст, болезный: ноне торговля-то со всячинкой… того и гляди, подкуют… Около вашего-то брата ходи да оглядывайся!.. — ответил он, запирая ящик с выручкой, и опустил ключ в карман.
Не прошло и получаса, как Прохор Игнатьич, одетый в зипун тонкого черного сукна, опоясанный алым шелковым кушаком, степенно шел в церковь, вежливо отвечая на поклоны встречавшихся с ним крестьян. Дневные хлопоты в селе давно уже стихли; одетый по-праздничному люд семьями выходил из домов и спешил в церковь; каждый нес в руке свечу, отлитую из свежего воска. Изредка только из какой-нибудь избы еще доносился скрип косаря о сосновые половицы или в низеньком, раскрытом настежь от духоты окошке мелькала стройная, с роскошными упругими формами фигура девушки, только что вышедшей из бани и спешно переодевавшей чистую сорочку или заплетавшей длинную русую косу, которой бы от души позавидовали тщедушные обитательницы салонов.
Церковная паперть пестрела яркими костюмами теснившихся на ней богомольцев; из раскрытых окон церкви несся ладан, далеко распространяя в свежем вечернем воздухе, напитанном ароматами скошенного на лугах сена, свой характерный запах, и среди общего безмолвия стройное церковное пение звонких детских голосов помимо воли порождало при этой обстановке какое-то теплое безыскусственное чувство. Только горькая сиротливая бедность, как бы стыдясь своих заплатанных азямов и шушунов, стояла поодаль, у церковной ограды, и тихо мелькали тонкие зажженные свечи в руках их.
С закатом солнца кончилась всенощная, и стихло село, чтобы проснуться до зари в светлый праздник. Но далеко за полночь виднелся свет в одном из окон дома Прохора Игнатьича, сводившего счеты дневной прибыли. По веселому лицу его и по руке, бойко бегавшей по косточкам счет, можно было догадаться, что день не обманул его ожиданий.
ПРИМЕЧАНИЯ
Все включенные в данную книгу рассказы Н. И. Наумова написаны на материале жизни крестьян и рабочих Сибири. Автор родился в Тобольске, служил в Омске и Томске советником губернского правления. Умер в Томске. Писать начал в 1859 году. Печатался в газете 'Искра', в передовых журналах: 'Современник', 'Дело', 'Отечественные записки', 'Русское богатство'.
Рассказы Н. Наумова почти документальны по своей фактической точности. В них, как правило, указаны и местность, где происходит действие, и время.
'Деревенский торгаш' напечатан в 1871 году в журнале 'Дело' № 4, 'Юровая' — в 1872 году в журнале 'Дело' № 7 и 11, 'Еж' — в 1873 году в журнале 'Отечественные записки' № 7
Все три произведения вместе с другими, наиболее острыми по политической направленности, были включены автором в сборник 'Сила солому ломит', с подзаголовком: 'Рассказы из быта сибирских крестьян', который вышел в 1874 году.
Сборник этот был настольной книгой у деятелей революционного народничества и сыграл большую роль в их агитационной работе среди крестьянства.
Примечания
1
Бродни — рабочая обувь, которая шилась из сыромятной кожи, иногда с меховым голенищем.
2
