— Это я-то?.. — конфузливо взглянув на него, спросил мужик.
— Окромя тебя, кому ж за хвасню в побасенку войти!..
— А ты знаешь, што мой мед таперича настоящий липовый, а Захаркин со всякой травы, а? — вдруг весь вспыхнув и от внутреннего волнения вскинув шапку на затылок, спросил он, задетый за живую струну своего самолюбия. — Штобы это таперича мой мед да хуже Захаркина!.. — с расстановкой повторил он. — Стоо-ой!.. Хошь об заклад? Я те такого меду пуд принесу, што твоему Захарке от завиди лопнуть, а? — решительно спросил мужик, протягивая ему руку.
— Неси, отведаем!..
— Пропадай и цена, коли на то пошло… штобы таперича мои да хуже Захаркиных, а? Да ты с мово меду-то пальцы оближешь, вот што-о!.. — говорил он, возвышая голос от экстаза, в который постепенно входил.
— Неси, неси: посмотрим, оближем аль нет!.. — насмешливо подстрекал его Прохор Игнатьич.
— Не-ет… Я те за три-то рубля мед дам — язык проглотишь!.. Захарка… хе… нашо-о-ол!.. Мой-то пасек исконный, а его — без году неделя, да штобы его меда лучше моих… погоди-и-и!
— Ты неси наперво, а потом уж кудахтай… што яичко снес… Слышь?..
— Принесе-ом!.. Штобы Захарка… Сто-ой!..
Но Прохор Игнатьич вместо ответа залился своим дребезжащим хохотом, которого, впрочем, оскорбленный пчеловод, по-видимому, не слыхал. Весь поглощенный мыслью об унизительном сравнении, он, бессознательно поправив шапку на голове, отошел от прилавка, бормоча: 'Подожди-и… я ужо!..'
— Видал дураков!.. — произнес вслед ему Прохор Игнатьич, обратившись к Митрофану, который давно стоял поодаль от окна, терпеливо прижавшись к стенке.
— На миру-то чего не увидишь!.. — уклончиво ответил он, подходя к прилавку.
— Принесет!.. даром отдаст, только похвали… за-а-дор-ный!.. — И Прохор Игнатьич снова заколыхался от смеха. — О-ох, горе с этими деньгами: только творение бессловесное не стяжает!.. — со вздохом произнес он вдруг после непродолжительной паузы, облокотившись всем корпусом на прилавок, но в глазах его сверкнула совершенно противоположная его философскому настроению мысль. — И ты, поди, вот денег ждешь, а по моему счету, никак, с тебя доводится, а?
— Прохор Игнатьич!.. — испуганно проговорил Митрофан. — Обожди, сердешный!..
— Но докедова ждать-то, милый! Денежка, што корова, уход любит; раз не подой ее вовремя, да другой, да в третий, так и с молоком простись, — доставая знакомую уж нам книгу в кожаном переплете, повторил он. — Ты к святой пять рублев брал — сулил к лету отдать, да в июле два рубля на подать с посулом к спасу принести?..
— Не справился… верь!..
— Об этом разговор опосля пойдет!.. — прервал его Прохор Игнатьич, проложив с книги на больших счетах цифру 'семь' рублей.
Митрофан молча с любопытством следил за ним.
— Ржи-то восемь пудов принес да льну два, почем кладешь пуд-то?..
— Рожь-то о ту пору с лишним три гривны была!..
— А лен?..
— Восемь гривенок положь за пуд-то, и то уж по знакомству будто, а то все бы с рублик надоть.
Прохор Игнатьич, быстро сделав расчет на счетах, сбросил с цифры 'семь' два рубля.
— С рубь-то останется ли за мной? — спросил Митрофан.
— Поболе, друг.
— Откедова это так? — с изумлением спросил он.
— На то счет… Складывай по пальцам. Брал ты у меня семь рублей.
— Семь!..
— По пятнадцати копеек пуд ржи — сколь?.. Рубь двадцать?
— По пятнадцати-и-и… Што ты, што ты кладешь это?.. — с удивлением произнес он.
— Ну, сбросим, коль много!..
— И тридцать-то в убыток… Андели с тобой!
— Убыток, а-а!..
— Слезный… и ей-богу… ведь и по тридцать-то уж я по знакомству тебе отдаю!..
— Значит, ты свою линию соблюдаешь?.. Подавай деньги начисто, и весь расчет в эфтом!..
— Прохор Игнатьич… што ж это?.. А-ах ты господи!.. По пятнадцати копеек пудовка ржи… есть ли бог-то у тебя?.. Слыхали ли, добрые люди? — всплеснув руками, обратился он к улице; но улица была совершенно пуста, и из добрых людей, знакомых с порядками Прохора Игнатьича, никого не было на ней.
Прохор Игнатьич тем временем спокойно закрыл книгу и, неторопливо положив ее в шкаф, возвратился к прилавку.
— Не напасть ли это?.. Уважь хоть для праздника-то, родимый!..
— Сущее безобразие! Таперича возьми нечисть — свинью, и у той есь анбиция… тьфу-у… — и он желчно плюнул. — Што ты жалобишься-то, а?.. Где болит?
— Как не болеть?.. За што ты зоришь?.. — и в надорванном голосе Митрофана послышались слезы.
— Кто кланялся… когда деньги брал, ты аль я? Возьми-де: карманы трут, а?..
— Нужа — так не токма поклонишься, слезами всплакнешь!..
— Э!.. А как ты таперича касательно тоись своего ума… твои это деньги аль чьи?…
— Твои, кто говорит!.. так я… тово…
— Мои-и-и… а-а?.. Значит, ты мне их в карман не клал?..
— Из каких достатков-то по чужим карманам свое добро совать? И своих бы дыр… досыта… добра-то нет, а прорех-то много!..
— Послушать, какую ты мне отповедь скажешь, к примеру, на эфтакую притчу: взял бы я, значит, у тебя семь рублев да опосля бы того и заны-ыл: Митрофан Василич, так и так, мол… сердечный друг мой о пяти копытах, есь промеж нас счет, сиречь недоимочка: сем-ко, принесу я те восемь пудов ржи, да два пуда ленку, да комолую телку без хвоста в придачу…
— К примеру, што ж?.. — прервал тот.
— К примеру-то мы притчу гоним: распахни уши-то… на то и вырастил с капустный лист, и трахтую бы: рожь-то, мол, ты бери по три гривны, потому, значит, мне такая линия, ленто бы по знакомству без мало рубь, а уж телку-то, хошь и красная цена ей восемь гривен, ну, да для тебя будто за два рубля отдаю, а остальное, значит, в отвиляе месяце, што в одном году с Касьяном живет, счет сведем, а на том свете расплатимся. Нутко-сь, размахни умом-то разумом!.. а?
— Што ж? По душе, значит!..
— Чего?..
— К примеру, чего говорил-то!
— А што я говорил-то, оповести?..
— Ну, значит, што ж? Пошто не подождать, к примеру, если бы ты и того… не ровен час, все под богом! — с расстановкой отвечал он.
— Фатюй ты, фатюй, вся то-ись и цена-то тебе вытертый грош!.. Не обида ли таперича с вами, дураками, дело вести, а?.. Ну какое у вас есть понятие касательно уважения за добро, а?.. И ума в обиду бог дал, а все норовите под свой ноготь!.. И вот тебе мое последнее слово: или подавай деньги, или подь с богом и не знай меня, слышал?.. — резко-визгливым тоном произнес в заключение Прохор Игнатьич.
— Грабь, грабь, твоя воля!.. — со вздохом ответил Митрофан.
— Что-о?..
— Грабь, говорю, хватай на гроб, авось с грабежу-то горой раздует!.. Петля — так петля и есть: дави мир-то на свою душу, грабитель!..
— А-а!.. с-сто-ой… — И Прохор Игнатьич, весь позеленев, быстро спустил ставень и, выскочив из лавки, побежал к воротам; но, когда он отворил калитку, Митрофан, сорвавший свое горе бранью, поспешно шагал уже в конце улицы. 'А-а… вор, при-де-ш!..' — процедил он сквозь зубы вслед ему и, почесавши около пояса, с сердцем захлопнул калитку.
