— Полуторник!..
— Што ж… коли ценой выйдет, можно!
— От хорошей коровы-то: другому бы и не продал; и баба-то на племя хотела оставить, да нужа, нужа, друг, совсем заела; рубля два дашь?
— Веди!..
— Добрая нетель-то!
— Веди, веди: пощупаем…
Митрофан еще что-то хотел сказать, но только тряхнул головой и побежал вдоль улицы. По уходе его Прохор Игнатьич достал из простеночного шкафа толстую книгу в кожаном, истрепавшемся от времени переплете, исписанную гвоздеобразными буквами и цифрами, выраставшими для крестьян в неоплатные долги. Надев круглые очки в медной оправе, он медленно перелистывал ее. К прилавку подошла девушка в простой холщовой рубахе и юбке, с красным платком, повязанным на голове, концы которого, падая на полную грудь, прикрывали ее.
— А-а, Марьюшка… не путем ли дорожкой? — встретил он, протягивая ей руку.
Она стыдливо потупилась.
— Спеси-ива… ну, ну, не стыдись… Я ведь расхожий мужик-то… — и он щипнул ее около одного из концов платка.
Закрасневшись еще сильнее, девушка отодвинулась от прилавка, прикрыв грудь руками.
— Хе-хе-хе!.. — и слезящиеся глаза Прохора Игнатьича впились в нее. — Перстенек, што ль? — спросил он.
— Чайку бабушка просила!.. — тихо ответила она.
— Золотничок небось… да сахару на приглядку, а? А перстенек-то… глянь-ко… а-ах, распори его вилами, ж-жа-ар!.. — вынув один из перстней и повертев им перед глазами, говорил он. — Купи!
— На какие деньги-то? — тихо спросила она.
— Эфтакой крале можно и в долг поверить: не пропадет… — и он подмигнул ей: — подарить, а?
— Не надоть!.. — искоса взглянув на него, прошептала она.
— Того бы, а? А перстенек-то, а-ах!.. Да ты не бойсь: поквитались бы!.. Што стар-то… да ты не брезгуй… бородой-то не колет… иной старый-то лучше молодого… а? — И он залился сиплым, грязным хохотом.
Окончательно сконфуженная, девушка закрыла лицо концами платка.
— И как ни взглянешь на Прохора, все-то он с девками!.. — шутливо произнес подошедший крестьянин с новой сыромятной сбруей на плече, украшенной кольцами и бляхами.
— Не с тобой ли язык точить? — желчно отозвался он, пряча перстень в ящик и снимая весы, подвешенные к потолку за одну из цепей. — Копейка-то в недоимку пойдет, а? — спросил он у Марьи, принимая положенный ею на прилавок медный пятак.
— Я скажу ужо бабушке!..
— Скажи, штоб она напередки глаза-то гущей протирала… не впервой берет, знает цену-то!.. А ты куда это со сбруей-то? — спросил он крестьянина, когда, подобрав сверток с чаем, девушка ушла.
— К тебе… авось, думаю, рублик дашь!..
— Што, мало? — спросил он, пристально осмотрев сбрую.
— Будет!..
— Проси боле, не робей!.. В Москве не бывал?
— Нет!
— Съезди!..
— Зачем?
— Науку произойдешь… там, слыхать, толсто куют, да тонко носится; тогды уж и приходи в долг под сбрую просить, оболванишь!..
— Ты ремни-то огляди: кто тебя болванит? Неуж не стоит рубля-то? — вытягивая перед ним длинные, упругие ремни ее, говорил он. — Одной меди-то на рубь будет: чего боишься? отдам!..
— Я вашу-то отдачу давно уж на воде мылом записываю; ноне у меня другие порядки…
— О-о!..
— Так точно!..
— Никак, к меду приговариваешься!..
— Неси: отведаем!..
— Меда у меня, то-ись… язык проглотишь…
— Не бойсь… он у нас крепко привязан!..
— Так не берешь сбруи-то, а?
— К зиме приноси; две гривны дам!..
— За экую-то сбрую две гривны, а? Фю-у-у!.. видать тоже, московский-то трахт топтал, — говорил он, отходя от прилавка, но, дойдя до середины улицы, остановился.
Крестьяне, выметавшие улицу, криками и хохотом встретили в это время Митрофана, который вел телку; конец веревки был обвязан узлом на шее. Упиравшаяся телка, с ревом прыгая в стороны, мотала головой, стараясь высвободить голову и увлекая за собой своего вожатого. Едва он подтащил ее к воротам, Прохор Игнатьич спустил ставень и вышел во двор.
— Ну и божья скотинка, упарила!.. — снимая теплую шапку и отирая крупный пот со лба полой рубахи, говорил он, не выпуская все-таки из рук конца веревки, между тем как Прохор Игнатьич, подойдя к телке, осматривал ее, щупая у нее копец хвоста и выпуклости на лбу.
— Веди в стайку!.. — сказал он, видимо оставшись доволен осмотром ее, и, войдя в лавку, спустил прилавок, около которого стоял уже закладчик сбруи.
— Почем ты меда-то берешь? — спросил он, едва Прохор Игнатьич укрепил на крючья спущенный прилавок.
— По меду и цена, милый друг… разговор один… — с улыбкой ответил он.
— Сле-езница мед-то!..
— И слеза-то, друг, разная бывает: ино дело девичьи, ино — мужичьи; каков на скус?.. Скажи-ко…
— Отменный!.. Верь… для тебя только за восемь рублев пуд отдам!..
— А-а!.. видать, што сладкой!.. — с иронией произнес Прохор Игнатьич, пристально смотря на него.
— Сластена! Говорю, язык проглотишь…
— Не носи, коли так…
— О-о!.. што ж?..
— Боюсь за язык… и в самом деле, этак съешь его и не услышишь, а наше дело торговое: куды пойдешь без языка?.. Уж подожду какого ни на есть подешевле… этак рублика в три!..
— В три-и?.. Да где ты экого возьмешь? — с удивлением спросил мужик.
— Деревня-то велика и праздник-то завтра не малый: кто ни на есть и навернется; а ты сбегай-ка к Захарке, спроси, за какую цену он мне мед-то продал, а его меда лучше твоих и мужик-то он на вид показистей тебя… — прищурившись, с насмешкой в голосе говорил Прохор Игнатьич.
— Это Захарка-то?.. — обидчиво спросил тот.
— Захарка!.. У него одного ума в беремя не обхватишь!..
— У Захарки-то?..
— У Захарки. С ним таперича и дела вольготно вести: не ломается, все порядки знает; таперича супротив Захаркиных медов во всем околотке не найдешь!..
— А-а!.. — с обидчивой в свою очередь иронией протянул тот.
— Верное слово… и то он по три рубля пуд отдал, а твои-то меда я знаю!..
— Худые нешто? — с сарказмом спросил он.
— Окромя тьфу… и речи не найдешь!.. Одного сору не оберешься!..
— О-о… Гляди ж!..
— Так точно… твой мед супротив захаркина што деготь супротив божьей росы, а тоже восемь рублев за пуд ломишь, хе-хе-е… Смешной ты человек, с которого боку ни посмотри на тебя!
