избавиться от боли и освободить место для другой женщины. Пусть не столь изящной, но такой, которая бы безропотно переносила все невзгоды армейской жизни.
В зале он пригласил танцевать ту, которая улыбчиво поглядела на него. Услышав его шутку, — нет ли в зале рыцаря, который бросит ему перчатку, — она ответила в том же топе: ее знакомые — люди вполне современные — перчаток не носят и потому вызывать на дуэль соперников им нечем. Во время третьего танца он уже знал, кто ее родные, где живут, а затем и получил разрешение навестить дом на Арбате в качестве гостя. Когда после очередного танца он подвел партнершу к белой колонне и щегольнул невесть какой остротой, рядом увидел Ларису Константиновну. В грустной улыбке ее было столько удивления, что Горину показалось, будто она слышала весь его разговор с этой всего-навсего лишь смазливой девицей. Ему стало так стыдно, что он задохнулся, будто глотнул клубок густого дыма. Извинившись перед девушкой, он поднялся в буфет и уже не помнил, как очутился на арбатской квартире.
От давно совершенной глупости и сейчас ему стало так стыдно, что он остановился.
— Вы хотите подойти к ней? — услышал он вопрос Сердича.
Назвать истинную причину, почему он остановился, Горин не мог и потому сказал:
— Да. Пока она наша гостья, и ей, возможно, с нами по пути.
— Добрый вечер, — приблизившись к Ларисе Константиновне, произнес Горин каким-то чужим голосом и замер, увидев, как вздрогнула, а затем гордо выпрямилась ее спина. Прошла еще долгая секунда, пока Лариса Константиновна повернулась.
Холодность ее красивого умного лица сменилась недоумением. Так разительно не походил Горин на того, каким она представила его себе со слов мужа. Ничего высокомерного в нем не было. Выглядел молодо. Может быть, оттого, что неожиданная встреча взволновала его, он во многом походил сейчас на того пытливого, но несколько робкого в ее присутствии юного майора, каким она его знала многие годы назад. Лишь по густой изморози, осевшей на висках, глубокому взгляду да тонким линиям морщин на лбу и около висков можно было сосчитать его года.
— Знакомитесь, чем мы живем кроме службы? — спросил Горин не в силах освободиться от охватившей его стесненности.
— Скорее, простое женское любопытство. Последние восемь лет я жила и с меньшими, чем у вас, возможностями. Вот Георгию Ивановичу, коренному москвичу, верно, у вас будет скучно.
Сердич сдержанно улыбнулся:
— Едва ли. Михаил Сергеевич такую работу мне предложил, не знаю, скоро ли смогу переступить порог этого дома.
— Придется. И не только порог, но и рампу. Вчера вы так спели, что от повторения номера вам не уклониться.
— Вы слышали? — спросила Лариса Константиновна.
— Только вас. Шел мимо.
— Могли услышать и Георгия Ивановича.
Это был упрек. Сказать, почему не пришел на ужин, он пока не мог, и решил смягчить упрек обещанием:
— В следующий раз постараюсь не упустить такую возможность.
— Вы домой? — вдруг спросила Лариса Константиновна.
— Да, ко мне, ужинать.
— Мне по пути, — и прошла вперед. Перед глазами Горина возник узел ее волос, тугой и высокий, в котором он заметил холодную седину. Она не пыталась и, кажется, не хотела скрывать ее. В этом она более всего оставалась прежней, спокойно-холодной дочерью крупного генерала, рядом с которой робели даже бывалые фронтовики.
Поравнявшись с ней, Горин попробовал возобновить разговор:
— Меня начинает беспокоить опрометчивость, которую я допустил, не воспользовавшись вашим гостеприимством.
Лариса Константиновна опустила глаза и, кажется, не собиралась отвечать. Но вот брови ее чуть сдвинулись, и она сухо ответила:
— Прошло столько лет, люди меняются… но не всегда к хорошему.
— Бывает и так, но вы изменились к лучшему.
Лариса Константиновна повернулась резко и недоверчиво.
Горин поспешил пояснить:
— «Грезы» Листа вы исполняли лучше, чем прежде. В музыке, особенно непрофессионалу, лгать трудно.
— Музыка — мой друг и поверенный, — несколько смягчилась Лариса Константиновна. — Ей можно доверять…
Она старалась говорить так, чтобы у Горина не возникла мысль, что она сожалеет об их давней размолвке. И все же почувствовала, что это ей удалось не совсем. Недовольная собой, она вдруг спросила:
— Вы никогда и ни о чем не жалели?
— Жалел, — сознался Горин. И тут же добавил: — Пока не родился сын. Сейчас ему почти двенадцать…
— Я слышала, у вас есть и дочь. Взрослая.
— Да. Скоро будет педагогом.
Со слов Горина выходило, что до их встречи у него было какое-то увлечение, зашедшее слишком далеко, — когда ухаживал за ней, дочери было около пяти. А казался чистым и потому таким требовательным к другим. Именно это и влекло к нему и сдерживало, ибо в нем было что-то слишком молодое, не устоявшееся. Но если у него была ошибка в жизни, почему же он так круто отвернулся от нее? Но спросить об этом в присутствии мало знакомого человека было нельзя.
Глаза Ларисы Константиновны отчужденно устремились вдаль, смущенный Горин перевел свой взгляд на Сердича. По его лицу он заметил, что тот внимательно слушал их разговор и, кажется, догадался, кем для него, Горина, была когда-то Лариса Константиновна.
— Георгий Иванович, а вы знали Ларису Константиновну в академии? — обратился Горин к Сердичу, чтобы смягчить неловкость затянувшегося молчания.
— Я учился двумя годами позже вас и на другом факультете. Был женат и никого не замечал.
— Ваша жена, видимо, была очень счастливая женщина? — отозвалась Лариса Константиновна.
— Я не меньше.
— И как долго?
— До прошлого года.
— Тогда в вас редкое сочетание души и мудрости.
— Мудрой была жена.
— А вы нет?
— Умным называли. Мудрым?.. — Сердич приподнял плечи. — Думаю поучиться у Михаила Сергеевича.
Лариса Константиновна недоверчиво взглянула на Горина, тот чуть усмехнулся и ответил ей:
— Меня тоже никто мудрым не называл. Быть терпеливым научился — служба не баловала милостями.
Недалеко от дома, где жил Горин, на улицу высыпали мальчишки. С ними был и Тимур, он лихо распоряжался своими товарищами.
— Петька, ты убит, ложись! Тебе говорят, ложись! Мишка, атакуй противника в палисаднике! Скорее!..
Маленький Петя неохотно лег под изгородь, Миша вырвался вперед и застрочил трещоткой.
— Михаил Сергеевич, ваш наследник — заправский вояка, с генеральским баском, — заметил Сердич.
Тимур действительно выглядел грозным начальником ребячьего гарнизона. Его слушались. Беспрекословно и даже с опаской.
Сын напомнил Горину семью, и в том, что в нем всколыхнулось, он почувствовал вину перед ней.
