избавит его от необходимости давать комдиву отрицательный ответ. Она же, стараясь уловить подлинный смысл предложения Михаила Сергеевича, так глубоко заглянула ему в глаза, что, казалось, взгляд ее проник в самый дальний уголок сердца и увидел там то, что он сам не хотел еще разглядывать и тем более кому- либо показывать. Он на миг прикрыл глаза ресницами, но в его словах она все же уловила волнение.
— Мысль привлечь вас к участию в концерте не моя, а Павла Самойловича, — поспешил откреститься Горин от возможного предположения Ларисы Константиновны. — Я лишь согласился передать ее вам. Мне думается, концерт с вашим участием станет, ну, как вам сказать, более теплым, что ли. Я не слишком сумбурно пояснил намерение Павла Самойловича?
— Нет… Я с удовольствием буду аккомпанировать, если Георгий Иванович решится петь, — тронутая взволнованностью Михаила Сергеевича, чуть помедлив, согласилась Лариса Константиновна и машинально коснулась рукой тяжелого узла кос.
Горин перешел к осаде Сердича.
— Если женщина сказала «да»…
Тот застеснялся:
— Удобно ли, Михаил Сергеевич? В дивизии я человек новый.
— Хорошо петь удобно в любом чине и возрасте, вспомните Гремина в «Онегине».
— А вы сами?
— Лишен талантов. Самое большее, на что способен — объявить ваш номер. Если согласитесь с таким моим участием, постараюсь придумать что-нибудь не слишком избитое.
В согласии комдива разделить необычную для старшего офицера роль и тем в чем-то помочь ему было столько дружеского, что Сердич не решился сказать «нет», хотя от мысли, что могут сказать проверяющие в случае неудачи на службе: руководить штабом — но романсы петь, — ему сделалось не по себе.
— Сегодня, с ходу, Михаил Сергеевич, не могу.
— И не нужно — вас же слышали.
Из зала Горин и Лариса Константиновна выходили последними.
— Михаил Сергеевич, — спросила она, — меня очень занимает разнообразие ваших интересов и занятий: командуете, говорят, пишете, следите за литературой, наконец, заинтересовались художественной самодеятельностью. Что это: разносторонность интересов, служебная необходимость или… — Лариса Константиновна повернулась к нему вполоборота, и на ее строгом красивом лице Горин увидел нерешительность и сомнение, — или поиск занимательных занятий?
— Не знаю, как ответить, — полушутливо сознался Михаил Сергеевич. — Любознательным я, кажется, был и тогда, когда вы учили меня. Потом больше знать — стало привычкой. И служба вынуждает. У подчиненных сейчас такие интересы, что без знаний хотя бы наиболее интересного для них можно попасть в неловкое положение. Возьмите этого солдата Кудинова. Он искренне увлечен стихами не только Маяковского, ни и Забродина. А у этого поэта много хороших стихов о плохом и немало плохих о хорошем. Почитав их, вольно или невольно солдат может плохо настроиться на атаку.
— Не слишком ли утилитарное требование к поэзии?
— Иным ему быть трудно. Солдаты с вывихом в голове доставляют немало хлопот и бед. И выправить одной командой их невозможно. Приходится читать и Забродина и других.
— А без нужды вы каких поэтов читаете?
— Из современных — Юлию Друнину, Римму Казакову…
Лариса Константиновна недоуменно приподняла плечи.
— Удивлены?
— Не знаю, что и сказать, — созналась она.
— О личном женщины пишут искреннее.
— Возможно, — Лариса Константиновна неожиданно вздрогнула и заторопилась к выходу, увлекая за собой Горина.
Через открытую дверь читального зала она увидела мужа, который сидел напротив Любови Андреевны и говорил ей что-то игривое. Заметив жену, Аркадьев откинул руку на спинку стула и с веселым удивлением приподнял густые брови. Оба эти жеста, как показалось Ларисе Константиновне, были сделаны нарочито и с той небрежной широтой, которая особенно была ей нетерпима. Ее опасения, что эту небрежность может увидеть и Горин, несколько улеглись, когда за ней хлопнула клубная дверь, а на лице Михаила Сергеевича она не прочитала недоуменного вопроса. Стараясь подальше увести Горина, она спросила:
— Вы, кажется, не все сказали о своих занятиях.
— Почти все, если не обращаться к прошлому. К тому же…
Сзади послышался стук каблуков. Спина Ларисы Константиновны, словно от внезапного прикосновения чего-то холодного, вздрогнула и настороженно выпрямилась. Горин умолк.
Их нагнал Аркадьев и, сделав Горину короткий поклон, испытующе посмотрел на жену. Та отвернулась. Геннадий Васильевич, плохо скрывая свое раздражение и недовольство, обратился к Горину:
— Прошу извинить, товарищ полковник, нас ждет машина. Если желаете…
— Спасибо. Я предпочитаю пешком. Всего доброго.
Горин поспешил удалиться, чтобы не видеть неожиданно открывшуюся ему семейную неурядицу.
Мимо проскочила машина. Аркадьев и жена сидели на заднем сиденье. Она смотрела в боковое стекло, он — по ходу машины. «Что это с ними стряслось?» — подумал Горин, провожая машину взглядом. Всего минуту назад она была спокойна. Он вроде тоже ничего дурного не допустил. К чему ж тогда она с таким гневом отвернулась от мужа? Умна и должна б догадаться, как это могло уязвить его в присутствии начальника. Разлюбила? Или злится, что муж не оправдал надежд, все еще ходит в командирах полка, а генеральская должность для него и не просматривается? Вроде была не завистлива к людям с чинами. Или слишком виноват в другом? В чем? Кажется, чуть выпил…
Раздумье Горина прервал предупредительно-осторожный голос Знобина, послышавшийся сзади.
— Думается, Люба, вы догадались, о чем я вас спросил?
— Догадалась, — помедлив, ответила Любовь Андреевна и тут же сама спросила: — А что предосудительного в том, что мы оказались вместе, поговорили какой-то час?
— Дело не в том, сколько вы говорили, а как говорили.
— Занятно, как же? — принужденно засмеялась Любовь Андреевна.
— Как? — произнес Павел Самойлович, не находя слов выразить то еле заметное, что уловил он во взаимоотношениях Аркадьева и Любы. Знал он ее давно и хорошо, не раз беседовал по просьбе женщин, сочувствовавших ее мужу, когда ее увлечения подходили к опасной грани, которую она, кажется, не переступала. Знобин чувствовал, что, чем раньше он остановит ее влечение к Аркадьеву, который выглядел несравнимо привлекательнее ее низенького мужа, тем легче будет предостеречь ее от неверного шага, который может обернуться бедой не только для нее.
— Как? — повторил Знобин. — С тем преувеличенным для семейных людей интересом, который вызывает у знакомых вам неодобрение.
— Не у знакомых, а у мещан! — взорвалась Любовь Андреевна.
Знобин помолчал, видимо, дал собеседнице успокоиться и заговорил ровным голосом, в котором, однако, слышалось приглушенное осуждение.
— Хорошо, Люба. Я готов признать свое предположение мещанским, извинюсь перед вами… только ответьте честно: какая у вас сегодня встреча по счету?
— Какое это имеет значение?
— Если я согласился перевести себя в разряд мещан, вероятно, большое.
— Что ж… вторая.
— Четвертая, Люба, — не сдержавшись, упрекнул ее Знобин.
— Какая осведомленность! — возмутилась Любовь Андреевна. — Можно подумать, вы устроили за нами слежку.
— Просто вы попались на глаза тем, кто не хочет, чтобы о вашем муже, о нас, офицерах, говорили плохо.
Горин мало что разобрал из этого разговора и придержал шаг, когда заметил, что Любовь Андреевна
