— Я по-собачьи не могу. Я привязчивый, мне одна нужна.
Матвею действительно требовался помощник: флотилий много, в сроки не укладывался. Кажется, он сказал об этом в каюте Бисалиеву, когда выпивали, а этот усек.
— Ладно. А капитан согласен?
— Да он… да хоть сейчас! Он меня сразу невзлюбил.
Тут бы Матвею и насторожиться, почему капитан невзлюбил своего штурмана, спуститься на траулер и поговорить. Но он помнил Кулакова, тоже ведь невзлюбил его, и было некогда — внизу, наверное, уже ждала Вера.
— Собирай манатки, завтра дам эрдэ в управление.
Вера действительно ждала около надписи: «Посторонним вход воспрещен!» Успела переодеться в бархатную мини-юбочку, тонкую обтягивающую кофточку из золотистой ткани. Едва вошли, она прыгнула на какой-то ящик и уселась, болтая изящными ногами. Закурила.
— Ловко устроились. А я думаю: зачем надпись? Когда я вижу такую надпись, мне всегда кажется, что я и есть в этой жизни посторонняя.
Валентин не отрывал глаз от ее круглых розовых коленей.
— Дай поцелую, ягодка, — он церемонно приник губами. — Диво! И создает же всевышний! Одному все, другому кукиш в кармане.
Вера пила наравне, но это не разочаровало Матвея. Она была из тех редких женщин, у которых все естественно и ничто от нее оттолкнуть не может. И даже потом, в его каюте, когда она оказалась опытной и умелой в любовных делах, это тоже не вызвало разочарования, а лишь усилило чувство восхищения ею. Обняв его, она заливалась ласковым серебристым смехом, будто находилась в неведомой стране счастья, и такое же ощущение охватило его. Все забылось, ушло, осталось одно — счастье?
И оно не исчезало, а росло от встречи к встрече с этой волшебницей. Теперь уже все на судне знали, кого избрала Вера, она открыто приходила в его каюту после смены и оставалась там до утра. И это не считалось здесь аморальным: одна ходит, не вереница.
Морская жена. Почти законная, а на плавзаводе такая и считалась законной. У многих на плавзаводе, даже у женатых, были морские жены, причем иная связь продолжалась из путины в путину, годами. Пусть там, на берегу, ждет и кусает локти так называемая законная жена с паспортом, в котором все ее права указаны — качай! Но ей достается муж всего на четыре месяца, а морской — на восемь. Да и те четыре месяца большой радости законной жене не приносят — муж только и поглядывает в окошко: когда же весна, путина, когда он встретится со своей ненаглядной голубушкой — молодой, пригожей, без всяких претензий, которая не грызет его изо дня в день, как эта опостылевшая мымра, а заботится о нем тепло и нежно, моет после вахты его натруженные ноженьки.
Некоторые меняли жен каждую путину. А были мастаки, которые заводили сразу по две, по три — глаза-то разбегаются, богатейший выбор! Но на такое уже смотрели косо: между морскими женами начинались свары, волей-неволей приходилось разбираться судовому начальству, общественности — кому эта тягомотина нужна? Держи в узде!
Изменилось и отношение «кобылок» к Матвею. Раньше, бывало, то одна, то другая метнет призывный взгляд, пробегая, толкнет локтем, зацепит недвусмысленным словом. Теперь — как отрезало. Мимо него проходили как мимо пустого места — застолбила Вера. Но он не жалел: разве сравнится кто-нибудь из них с ее совершенством, с ее несравненным серебристым смехом!
Блаженство окончилось неожиданно и тяжко. С очередным перегрузчиком прибыло двое молодцов в штатском, но с выправкой, взяли Веру под белые локотки и увели с ее чемоданчиком. Подробности сообщил ему второй штурман, от него капитан-директор не скрывал своего торжества: «Повязали-таки зазнобу нашего суперспециалиста! Теперь он подожмет хвост…»
— За что?
— А из Львова! А там по-иному говорят. Раз по-иному говорят, значит и думают по-иному. Оказалась наводчицей, а тут хотела укрыться на время. Да разве от наших молодцов скроешься?
Матвей не успел даже попрощаться с ней. Выскочил на палубу, когда перегрузчик уже отходил. Она стояла у борта между двумя — даже лиц их не разобрать: серые, мутные пятна.
— Вера! — крикнул он отчаянно. — Да что же это?
— Судьба! — прозвучал ее серебристый голос. И уже издали сквозь шум заработавших винтов донеслось: —… не забуду!
Он пошел к судовому костоправу, рыжему прохиндею Загинайло, и сказал:
— Володя, выручай. Дай спиртяги.
— Рад бы, друже! — приложил тот руку к груди. — Все выжрал косоглазый Винни-Пух. И просит, и требует! Божья кара! Остался энзэ только на операции. Дам я тебе, а вдруг завтра у кого аппендицит? Ну не заставляй меня голову под топор класть, я ведь тебя люблю!
— А что есть?
— Только борный.
— Давай.
— Смотри, его больше пузырька пить нельзя, разные осложнения… отравиться можно.
— У меня и так жизнь отравлена. Лей полный стакан.
Костоправ поставил перед ним пузырьки.
— Лей сам, я умываю руки, — он действительно отошел к умывальнику и стал мыть руки, потом спохватился: — Смотри!
Матвей ахнул стакан, и сразу отпустило. Сквозь дымную завесу перед ним качалось рыжее добродушное лицо, зудел голос:
— Действие борного спирта специфично. Он проникает сквозь заградительные системы организма быстрее пули… опасно…
Матвей грохнул кулаком по столу:
— Ну почему нам с детства талдычили, вбивали в голову: нет у нас никаких пороков? Она — наркоманка? Да ни в жизнь не поверю! С самых высоких минаретов напевали: «Все спокойно в великом Хорезме!» А тут шайки, наркотики, наводчицы… теперь вот гангстеры объявились. Ветром нанесло, что ли?
— Откуда гангстеры? — переполошился Загинайло.
— Будто я их не узнал! В униформе, сволочи! А как попал к ним в лапы — исчез, канул. И ко мне подъезжали на кривой козе: подпиши обет молчания. А нет — в деграданты запишем.
Костоправ пучил на него глаза:
— Точно, бред. Говорил: остерегись борного…
Не слушая его, Матвей побрел в каюту. Там, как всегда, сидел Иноземцев—на стуле, но поджав под себя ноги по-восточному. Глаза полузакрыты — путешествовал внутри себя.
Этот оказался еще тем фруктом. Давно занимался йогой и верил в верховное существо. Доказывал, что человек может жить до пятисот лет, а в идеальных условиях и до тысячи.
— Это что, в колбе? — не понял Матвей.
— Нет, в идеальном мире без дрязг, нервотрепки, гонки за престижем, шмотками, гарнитуром…
Зайдя в каюту, Матвей стал быстро собирать портфель.
— Ты куда? — очнувшись, спросил Иноземцев.
— Будешь отвечать на эрдэ: поехал по флотилиям, — перед глазами у него все плыло, но мысль работала четко. Пора.
А его аппаратура, собранный материал? Кто выведет прохвоста Винни-Пуха с его орангутаньим болботаньем на чистую воду? Он отмахнулся: я не защитник человечества!
На корме, как всегда в это время, было безлюдно, откуда-то снизу с шипением вырывались облака пара, тяжело плескалось свинцовое море.
Как там объяснял Коротков? На транспортер можно ступить и по своей воле, нужно только пренебречь явной опасностью. Ну, ему к этому не привыкать. Закрыть глаза, сосредоточиться. Вызвать ощущение безбрежной поверхности… Серая, неразличимая она уходит во все концы Вселенной, до самых дальних звезд!
Вот она. Теперь — к Лене.
Перешагивая через борт, прямо в облака пара, он еще успел подумать: механик оказался прав.
Транспортер сработал.
Когда он очнулся в звенящей белой тишине палаты с высоким потолком, как-то сразу инстинктивно понял: он в другом месте. Не просто в другом помещении или в другом здании, а далеко на другом конце земли. Вокруг внимательные, напряженные ляда, белые халаты, высится капельница. Один со вздохом откинулся;
— Ну, парень, четверо суток… не одной — двумя ногами, стоял в яме. Еле вытащили.
Нарко, понял он, прислушиваясь к разговору вокруг. Специфические, профессиональные термины. Неужели придется отбыть весь срок?
Из осторожности не стал ничего спрашивать. Все само выяснится. Нужно уметь ждать. Выдержка — вот его единственное оружие.
Обычно ему удавалось вырваться на третьи — пятые сутки, проведя с похметологом несколько дискуссий на литературные и внешнеполитические темы, и тот убеждался, что у пациента нет патологического перерождения личности, что попал он сюда, видимо, случайно, основательно перебрав (с кем не случается!), не рассчитав дозы и длительности интоксикации. Он ограничивался словесным внушением и предостережением… что это может плохо кончиться, если спиртное не ограничить или вовсе не исключить из рациона (а попробуй исключи, если все вокруг, наоборот, только и включают!), и со вздохом сожаления выписывал.
Действительно, зачем держать здесь культурного и так мучающегося чувством вины человека, если то и дело поступают уже не люди, а человекообразные, одичавшие, не мывшиеся годами, забывшие половину алфавита и даже имя родной матушки, если месяцами ждут принудлечения уже приговоренные судом: не хватает мест, а они ведь не просто ждут, а ежедневно накачиваются пойлом, того и гляди совершат антиобщественный поступок, а то и преступление! Этот же ведет себя тихо, скромно, санитары характеризуют положительно, клянется в рот больше не брать. Правда, все клянутся, но этот ведет совсем иные речи.
— Дорогой Евгений Дмитриевич! (Опять, кажется, он?) Не нужно говорить мне разные укоризненные слова, я сам их сказал, и покрепче! Из эпикриза вы видите, что у меня сызмала предрасположенность к алкоголю, — уже десять раз мог спиться! А я держусь, противоборствую всей силой воли, всей моралью! Но он, гад, коварен, — подстерег! Вы меня вытащили, укрепили, спасибо и слава вам, всей нашей могучей медицине! Теперь я снова чувствую в себе силы бороться, творить, тяга полностью исчезла. Дайте мне сейчас сотню и отправьте по городским соблазнам, а вечером я вернусь как стеклышко. Я равнодушен к водке! Зачем я буду занимать у вас драгоценное койко-место, потреблять дефицитные препараты? У меня дел… эх! Надо впрягаться в работу, наверстывать упущенное…
Не речи, а масло по сердцу похметолога. И, видя такое искреннее раскаяние, печаль в светлом взоре, красноречиво поникшие плечи (руки он прятал между колен, чтобы скрыть тремор, а со стороны казалось — переживает), свободное владение речью и даже специальными терминами (другие-то маму родную не помнят), похметолог сдавался. Ну, бог с ним, если врет, все равно сюда залетит, куда денется, все они бумерангами летают — кто выше, кто ниже.
К чести Матвея нужно сказать, что он не врал, искренне верил в то, что говорил. Каждый раз разрабатывал все новые, все более изощренные планы борьбы с зеленым змием. Только одного не было в этих планах: просто бросить пить. Как метко сказал один из похметологов: «Вы из тех, кто хочет пить и в то же время оставаться непьющим…»
Но он и вправду боролся, изнемогал и напрягал все свои физические и моральные силы. Цель была — небывалая, фантастическая: победить змия на его же почве. Не уйти, не сдаться, а победить. Ведь должно быть у него слабое место, ахиллесова пята. У любого чудища она есть.
Когда чувствовал, что, несмотря на зеленый чай с молоком по утрам, настои шиповника, зверобоя, томатный и фруктовые соки и прочее, отрава все же переполняет организм, тогда начинал голодовку от трех до пяти суток. Пил только воду и чувствовал, как организм торопливо освобождается от ядов, как светлеют сны, крепнут нервы, возвращается уверенность, та
