бантиком.
— Бордельеро потом, — сказал он. — Сначала жахнем.
Он взял бутылку шампанского, отошел в угол, снял проволоку и нацелился в лоб Вадиму. При хлопке тот инстинктивно пригнулся, пробка застряла в его кудрях. Он тут же ловко выстрелил в Матвея — свистнуло у виска.
Вадим принялся разливать пенную струю, а диктор побежал на кухню поставить противень с новой порцией уток. Матвей тоже вышел на кухню и, разняв кричавших маститых начинающих литераторов, открыл фрамугу. Так и есть, не зря мела поземка. В таза хлестнул сильный порыв ветра со снегом — пурга. Что ж, скоро можно начинать проверку- эксперимент.
В большой комнате шел горячий спор об НЛО — неопознанных летающих объектах. Затеял его, конечно, Иноземцев.
— А вот, а вот, — потрясал он обветшавшими вырезками из разных газет, — над Украиной пролетел, над Прибалтикой, а в Петрозаводске над главной улицей прокатился. Сообщают и тут же опровергают.
— Да зачем опровергают? Давно признанный факт.
— Как его признаешь? У начальства при одном намеке судороги: как так, значит, не мы самые главные? Выходит, что и мы под наблюдением, колпаком? Кто дозволил?
— Народ-то видит. Да не скоро скажет.
— А они над нами — наблюдают, наблюдают… — проблеял Овин.
— Ну а нам плевать. Мы привыкши. Кто только нас не наблюдает.
Яна рассказала, как несколько лет назад над их селением пролетело огненное тело, и все высыпали из домов: думали, с той стороны пролива закинули какую-то бомбу.
— Прямо ужас охватил всех, собаки выли…
— Во! — поднял палец Иноземцев. — Необъяснимый ужас характерный признак приближающегося НЛО. Иди-ка, запишу твои показания. Я собираю официальные свидетельства очевидцев.
И он торопливо повлек ее в соседнюю комнату, совсем не официально обнимая за осиную талию. Все, осклабясь,[4] смотрели им вслед: Яна орешек не по зубам. Она сама выбирала себе возлюбленных, и чуть что не по ней — хлестала по мордасам. Особенно не выносила тех, кто подъезжал к ней на ярко раскрашенной тележке, старательно маскируя свои гнусные намерения, а Иноземцев был именно из таких. Яна же любила прямоту и искренность.
По знаку Матвея все приглушили разговор, прислушиваясь, что делается в соседней комнате. Ждать долго не пришлось: раздался такой звук, будто хлестнули мокрой простыней по столу, и влетела хохочущая Яна. За ней, потирая побагровевшую щеку и пряча глаза, вполз Иноземцев со своими подшивками.
— Что, подлец, делает! — указала на него Яна. — Одной рукой записывает, а другой… Очевидец! Сказал бы прямо: раздевайся, ложись.
Веселье становилось неуправляемым. За окном уютно гудела пурга. Матвей взял из угла кожух и шапку. Никто не обратил внимания, лишь Вадим встрепенулся.
Пурга сразу поглотила его — вытянутой руки не видать. Спустившись с крыльца, постоял, дожидаясь: кто же выскочит следом. Под полушубком ладонью грел тяжелую гантель. Но никто не выходил, со стесненным сердцем он пошел, ориентируясь в непроглядном воющем мраке присущим лишь северянам шестым чувством направления, с трудом вытаскивая торбаса из плотных сугробов.
Пурга в этом городе не просто пурга, а кара божья. В глаза летят смерзшиеся куски наста, угольная крошка, песок, мусор. Хорошо, хоть бутылки не летят… За несколько минут на бровях и ресницах намерзли ледяные колтуны, так что уже и глаз не открыть. Впрочем, в этом не было никакой надобности — все равно ничего не видно. На зубах скрипели песок и угольная крошка.
Город не так уж велик — в хорошую погоду из конца в конец три скока. Но в пургу и в жестокий мороз продвижение казалось нескончаемым.
Под ногами чувствовалась твердая дорога — она-то и вела, Матвей миновал здание райисполкома, потом Дворец пионеров, который оставался где-то в стороне. В ревущей мгле слабо обозначились светлые пятна. Он ввалился в пятый магазин и долго отдирал колтун с ресниц. Наконец проморгался и встретил улыбчивый взгляд продавщицы Любы. Она коротала время, сидя у прилавка и пересчитывая скудную выручку, — покупатели в такую погоду забредали редко.
Привычно потянулась к полке с водкой.
— На этот раз шампанского и коробку конфет. — Она всегда без слов давала ему водку, зная вкус Матвея. Он так и говорил, дотягивая деньги: «Без слов».
— А ваши ведь набрали… половину полок сгребли.
— Не хватило.
Она лукаво покачала головой, но ничего не сказала.
Снаружи было по-прежнему свирепо, но в этом вое улавливались уже стихающие нотки. Пурга вроде отбушевала, задув мимо ходом на просторах тундры несколько жизней, и теперь налетала порывами, хотя могла снова загреметь в полную силу и длиться потом несколько дней и даже недель. А стихала, как правило, на нечетный день — третий, пятый, седьмой и так далее. Почему никто не мог объяснить, но все это знали.
Теперь направо. Тут должен быть закоулочек, потом тянется короб — бесконечная деревянная коробка, в которую заключены коммуникации: водопровод, паровое отопление, силовой и телефонный кабели. По коробкам ходили как по тротуарам, даже ступеньки там и сям сделаны, чтобы легче взбираться.
Мерзлый короб поскрипывал под ногами, справа и слева прощупывались глубокие сугробы. Вот и дом. Светится ли ее окно? Вроде бы темно, ну да ладно.
Она встретила его, будто ждала, — в нарядном платье, завитая, подкрашенная, — хотя с того памятного похода в тундру к стеклянному дому они ни разу не виделись. То есть виделись на улице, здоровались и — проходили мимо, оба с легкой затаенной улыбкой, словно вспоминая о какой-то общей тайне. «Представляю, как визжит сейчас стеклянный дом. Впрочем, в пургу бутылки сразу же забьет снегом…»
— А я уже спать собралась, — сказала она просто. — Пурга так убаюкивает…
Он вошел, сбросил полушубок и шапку, отряхнул их разом от снега и сунул в угол. Обнял ее и почувствовал, как она часто-часто задышала, словно вынырнула из воды. «Подлец я. Ведь она ждала…»
Чем ему всегда нравились местные женщины — никогда ни в чем не упрекали, не устраивали сцен со слезами и битьем посуды. Ее прерывистый вздох — вот единственный упрек, но он посильнее всякого битья посуды и многочасовых толковищ. «Как они мудры, дети природы…» — подумал Матвей.
Отстранился, заглянул в ее глаза. На тахте валялось смятое одеяло, горел слабый ночник, лежала раскрытая книга — свидетельства долгого одинокого ожидания. Он подхватил шампанское и конфеты, которые оставил у входа на табуретке, прошел к тахте. Она молча пододвинула низкий журнальный столик, принесла с крохотной кухоньки, отгороженной тяжелыми шторами, бокалы и поставила на стол. Матвей сорвал пробку и наполнил их. Шампанское оказалось красным и заиграло в бокалах рубиновыми отблесками.
— Не держи камень на душе…
Подняли и выпили. Она осторожным знакомым движением — гонкой руки взяла из коробки конфету и слегка надкусила.
— Не держу. Думала: когда же позовешь? А ты сам пришел.
— Но почему ты не пришла?
— Сама никогда не прихожу…
Он чуть не брякнул: «К Петровичу-то приходила…», но вовремя прикусил язык. Тот ведь ее приглашал, и, наверное, в изысканных вежливых выражениях, как делал это обычно.
— Говоря откровенно, мне стыдно перед тобой. Похвалился, я вышел… пшик. Сама знаешь.
И тут понял: Петрович до сих пор стоял между ними. Потому и не встречались, избегали друг друга.
Она была на суде над Рацуковым и позже — над Касянчуком. Он помнил ее недоумевающий взгляд, когда судебное следствие уходило в сторону, все дальше и дальше, тонуло в каких-то подробностях, не имевших значения. А он чувствовал себя оплеванным с ног до головы.
— Ты сделал… сделал все, что мог, — крепкая рука легла на его пальцы. — Но тут… лбом стену не прошибешь.
Спокойные, разумные слова. Насмехается, что ли? Но глаза ее казались печальными и мудрыми. Как будто посмотрела на него сама тундра, смирившаяся уже со всем.
Он снова наполнил бокалы, потушил ночник и увлек Уалу на тахту.
— Теперь над нами нет вертолета, — прошептала она с коротким смешком, и это были ее единственные слова.
Только сейчас он вдруг ясно понял, насколько она одинока. Да, у такой женщины только два выхода: или пойти по рукам, или запереться в жестоком одиночестве. Муж? Но где его возьмешь, понимающего… А иного она не хотела.
Матвей ощупью нашел сигареты и почувствовал, что она тоже протянула руку. На миг огонек спички выхватил ее разгоревшееся лицо с опущенными ресницами. В темноте затлели вспышками два красноватых огонька. Слышно было, как стихают порывы пурги.
Она легко поднялась, походила по комнате, чем-то шурша, и вдруг вспыхнул яркий верхний свет. Матвей зажмурился, потом повернулся: она стояла перед ним в расшитом красными и синими цветами халатике.
— Вставай, лежебока, — весело сказала она. — Сейчас ужинать будем.
Она ушла на кухоньку, там зазвенела, забрякала посуда. Матвей снова погасил свет и осторожно приподнял оконную штору. Снег, летевший почти горизонтально, поредел, и внизу на тротуаре он различил темную фигуру, прислонившуюся к столбу. «Ага, значит, они задействовали наружное наблюдение…»
— Зачем выключил? — она остановилась на грани света и тьмы с тарелками в руках.
— У тебя что-нибудь покрепче есть?
— Конечно, найдется. Кажется, виньяк. Остался еще…
— Неважно, — он снова включил свет, взял из ее рук тарелки. — Неси.
— Только все холодное. Или разогреть что-то?
— Зачем? Красная рыба, оленьи языки, моченая брусника. Царский ужин!
Он бросил злорадный взгляд на окно. Померзни там, овечий хвост, отработай свои иудины серебряники! Рыцарь…
Она пила шампанское, а он виньяк. Даже в этом изысканном напитке явственно чувствовался запах этилового спирта. Штопор набирал силу… Чем он кончится?
Матвей снова погасил свет и подошел к шторе. Темная фигура прохаживалась по тротуару. «Упорный, гад…» Вернулся к тахте, на которой смутно смуглело ее тело, — из кухни пробивался слабый свет и рельефно обрисовывал его таинственными полутенями. Лег рядом и закурил, она тотчас прильнула и положила голову на грудь. Рассыпавшиеся волосы защекотали лицо, но он не отстранился.
— О чем ты думаешь?
Этот вопрос под занавес лишь бы что-то сказать — всегда раздражал его. О чем думаешь? Разве выразишь словами ураган пролетающих мыслей? Обычно отделывался коротким ответом: «О судьбах России», — и больше к нему не приставали. Но сейчас почувствовал, что ее действительно что-то тревожит.
— Поздно.. — прошептал он.
— Что поздно?
— Слишком поздно приходит к человеку все: мудрость, слава, богатство и любимая женщина. Конечно, ни славы, ни богатства ко мне так и не пришло, да и мудрости кот наплакал, одни банальные истины…
