- Началось в колхозе утро! Чтобы я у родной матери в больнице последний кефир выпивал - за кого ты меня принимаешь?
- Шутишь все, смеешься над матерью?
- Я же любя. Выздоравливай скорей, ни о чем не думай.
- Как же без дум? За отца душа болит. И о тебе тоже все время думаю. Боюсь, как бы не обозлился ты на людей. Со злом за пазухой плохо жить, неловко. Ну, ладно, иди. Спасибо тебе.
Господи, за что спасибо-то! Всю дорогу до дома у меня стояли в голове мамины слова. Меня всегда поражало, что она никогда не отзывается о людях плохо. Как-то мы с ней говорили о войне. О том, кто и как на ней выживал.
- Ясно, кто, - сказал я, начитавшийся тогдашних разоблачительных книг и статей, - предатели и трусы - вот кто.
- А мне, - сказала мама, - все больше хорошие люди запомнились. Слушай, расскажу.
И она рассказала, как страшно и одиноко было им вдвоем с десятилетней сестренкой, когда немцы подходили к Гатчине. Им казалось, что про них все забыли, что они одни-одинешеньки в этом мире.
Но пришел человек с отцовской работы. Бухгалтер, кажется. Даже не друг, а просто сослуживец. У него была с детства искалечена нога, поэтому и не взяли в армию.
Он велел собираться.
Второпях собрала мама какие-то узелки. Куклу засунула, а вот многие
необходимые в эвакуации вещи забыла. Или не сообразила. Что с нее взять - с пятнадцатилетней?
Их увезли в Ленинград последней машиной. Прямо из-под бомбежки.
…Бухгалтер нашел сестренок на эвакопункте.
- Вы швейную машину, - говорит, - девчонки, забыли. Возьмите, пригодится на чужбине.
Оказывается, он гнал за ними на велосипеде. Много километров. Со швейной машиной 'Зингер' на багажнике. С исковерканной, без пальцев, ногой. Зачем?
- Наверное, - объяснила мама, - он чувствовал себя виноватым, что отец пошел воевать, а он - нет. И, помогая нам, искупал таким образом вину.
- А что стало со швейной машиной?
- Она спасла нас от голода. Когда совсем стало худо, мы выменяли ее на три пуда хлеба. Еще и денег дали…
Теперь я знаю, почему моя мама готова отдать людям последнее.
Подобные истории есть, пожалуй, в каждой семье. Не поэтому ли мы, русские, выиграли ту войну. Разве можно представить немца на месте бухгалтера из Гатчины?
Нет, не могу представить. И все же. Почему сейчас все так плохо? Неужели что-то сдвинулось в этом мире?
5 февраля.
Вечером, когда газету уже подписали и редакция опустела, в кабинет ко мне пришли оба Романа. Хохочут:
- Хотите хохму?
- Валяйте. Но если вы об этих наших делах, то лучше выйдем на лестничную площадку - здесь наверняка слушают.
- О, у вас уже мания преследования? Пусть слушают, ума набираются. Это Бухавец. Сегодня его снова водили на допрос в наручниках.
- Знаете, что они мне предложили? Не поверите - деньги из спецфонда.
- За что? Глазки у тебя, Бухавец, некрасивые - все опухли. Характер отвратительный…
- Все за то же. Чтобы сдал информатора.
- Сдал?
- Не шутите так. Сначала я для хохмы торговаться стал. Они встрепенулись, на видеокамеру стали снимать.
- Подставляешься, Роман Константинович.
- Не. Камера у них сразу же сломалась. А когда торг дошел до десяти тысяч деревянными, я послал их, сами понимаете куда. Немцов взбеленился, пригрозил, что посадит меня в одну камеру с наркодилером и посмотрит, кто кого первый отпетушит.
- А мне, - перебил его Рома, - Немцов доверительно так сообщил, что в ближайшие дни в одной газет, из недружественных нашей, выйдет про нас фельетон. Он даже заголовок назвал - 'Пиарасы'. Сам, хвалился, придумал. Во мастер заголовки сочинять! Может, возьмем его в газету?
- А я ведь видел этого самого суперагента, - сказал вдруг задумчиво Бухавец. - Привозили его из тюрьмы на очную ставку.
- Ну и какой он? Что из себя представляет?
- Полная мразь - морда наглая-наглая, руки трясутся. Но такая вот деталь. Сидел он на стуле, прикованный цепью к гире. Здоровая такая -
пуда, наверное, три. 'Зачем?' - спросил я следователя. 'Чтобы, - ответил он, - в окно не выпрыгнул'. Чудеса! Мы в ментовке до такого маразма вряд ли додумались бы.
- Занятно, конечно. Только над чем вы, друзья, гоготали?
- А разве не смешно?
Может, кому и смешно, не знаю. Кажется, бородатый Хэм сказал, что человек - единственное животное, которое умеет смеяться, хотя как раз у него для этого меньше всего поводов.
14 февраля.
Вечером я гулял на свадьбе у Ромы Осетрова. Женился он на нашей же журналистке. Перо у Маринки было, пожалуй, посильней, чем у Ромы, но выдавала она 'на-гора' мало. Правда, если сдаст очерк или расследование, то точно уж пальчики оближешь.
Гуляли в полутемном подвале кафе 'Снежинка'. Наших, из редакции, было мало - четверо или пятеро, считая меня. В основном всё родственники, друзья, подруги с обеих сторон. Я впервые, пожалуй, видел Рому Осетрова в костюме. После вечной 'джинсы' и свитеров он смотрелся в черной паре и при бабочке заморским принцем. Маринка, зеленоглазая блондинка, тоже хороша.
- Завидная, блин, пара, - сказал Рома Бухавец.
Он, изрядно уже поддатый, сидел рядом со мной. Не забывал наполнять рюмки, сыпал солеными ментовскими шуточками, приводя в смущение сидящую напротив даму. Она строго поглядывала на меня: распустил, мол, кадры, господин редактор. Учительница, наверное? Или бухгалтер…
- Почему, командир, не пьем? - приставал ко мне Рома.
- Отстань, не хочу.
- Больной, что ли?
- Больной, конечно. Не видишь - дистрофик.
- Ну давай, командир, выпьем на брудершафт - всю жизнь мечтал.
- Отлипни, Роман Константинович, пока в лобешник не получил. Дама посмотрела на меня с презрением: какой, мол, начальник, такие и
подчиненные. Майор захохотал:
- Ой уж, прямо в лобешник. Не бывало еще такого с Ромкой Бухари-ком. Да-да, такое с детства у меня погоняло. Вот и оправдываю. Ладно, отстаю, должен же быть среди нас кто-то трезвый. А я пойду, выпью с людьми по-человечески. Честь имею! Бонжур, командир, покедова.
Он ушел, щелкнув каблуками. Дама напротив облегченно вздохнула.
Пришла моя очередь поздравить молодых. Сказав короткую, в три слова, речь и вручив подарок, я стал пробираться к выходу. Молодожены устремились за мной:
- Что вы так рано? Не понравилось?
- Да что вы? Все было прекрасно, спасибо!
- Мы проводим вас.
И правильно, что пошли провожать. Возле гардероба буянил Бухавец, зажав в углу чернявого паренька:
- Я тебе жало вырву, сука гэбэшная! К ним бросился жених.
- Ромка, оставь, это мой друган!
