лицо откинуто назад' на фетовскую 'Сияла ночь, луной был полон сад'.
Когда Балашов прочитал свои новые стихи 'Уходит друг, и песня умолкает…', Передреев, выслушав их с явным одобрением, заметил: 'Как бы я хотел, чтобы такие стихи посвятили мне!' Видимо, сам высоко ценил дружбу, плохо переносил одиночество и всегда тянулся к людям, любил общение, но никогда и никому не прощал 'чего нельзя простить', как и из-за чего, как сказано у Балашова, был 'витиям и чинам опасен, бездарностям невыносим'. Стихи же 'Уходит друг… ' были, естественно, посвящены Передрееву.
В 1974 году Передреев жил в Электростали, и в один из декабрьских выходных Балашов пригласил меня поехать к нему по случаю Толиного дня рождения.
Прямо с порога - за стол. Едва прозвучали слова поздравления, как в руках Передреева появилась небольшая книжица, и он, призвав нас к вниманию, стал читать:
Последние слова - 'пропадай, сукин сын!' - он сопровождает широким, энергичным жестом - будто они принадлежат ему самому. Он обводит нас восторженным взглядом, перелистывает несколько страниц и читает другие стихи: 'На Рязани была деревушка… ' И вновь восторженный взгляд, радостная улыбка на лице. И только затем поясняет, что получил от Юрия Кузнецова его новый сборник 'Во мне и рядом - даль', и в восторге от его стихов, особенно только что прочитанных. Он еще раза два брался за книжку и вновь читал эти стихи с явным удовольствием.
Наступил вечер. Пора было прощаться, но нас настойчиво оставляли ночевать. У Балашова оказались какие-то причины уехать, а мне пришлось сдаться на уговоры. На следующий день пошли к Эрнсту Сафонову. В его квартире было уже много гостей - группа писателей из Бурятии. Но для всех нашлось место за столом. Семью Сафоновых отличало искреннее радушие, гостеприимство, приветливы были даже дети. Ляля, жена Эрнста Ивановича, предложила посмотреть свою коллекцию почтовых открыток с изображением цветов. Совсем еще крошка Ванечка взобрался ко мне - какой-то совершенно не знакомой тетке - на колени и доверчиво обнял за шею, более взрослая Машенька прильнула бочком. Ну а что же Передреев? Он вновь читал все те же два стихотворения Кузнецова. И не один раз! И всё с тем же восторгом! Позже мне встретилось в словаре Даля: 'Восторгъ
Когда я рассказывала все это Кузнецову по дороге в Электросталь, куда мы ехали на вечер памяти Передреева, он слушал меня с чуть заметной довольной улыбкой, но искренне признался: мол, позже Передреев изменил мнение о его стихах.
Среди писем, различных бумаг и бумажек, связанных с именем Передре-ева, в архиве Куняева хранится сборник 'Стихотворения' с размашистой, во
всю поперечную ширь титульного листа надписью: 'Стасик! Спасибо, что ты есть! Как поэт и как человек! С любовью. А. Передреев (Толя). 16.03.87'. То есть надпись сделана всего за несколько месяцев до кончины. Рядом на обороте обложки - портрет автора последних лет жизни.
Передреев, безусловно, ценил стихи Куняева, хотя я не помню высказываний о них. Он, впрочем, не делился своим мнением и о произведениях некоторых других своих близких друзей. Но о Куняеве 'как человеке' говорил весьма часто и всегда с искренней любовью, теплотой. Ведь их связывала тесная, обеспеченная единством взглядов, а поэтому и особенно крепкая дружба, длившаяся без малого 30 лет!
После знакомства в Братске они вновь встретились в Москве. Работая в то время в 'Знамени', Куняев предоставил поступившему в Литинститут Передрееву возможность рецензировать так называемый самотек, то есть обеспечил хоть каким-то заработком. Стараниями Куняева в 'Знамени' были опубликованы стихи Передреева 'Четыре воспоминания', а затем и сборник 'Судьба' в издательстве 'Советский писатель'. Какое- то время Передреев вместе с женой жили в семье Куняевых. Покидая 'Знамя', Куняев рекомендовал Передреева в свои преемники и оставил ему неплохое 'наследство' - внушительный коллектив поэтов 'хороших и разных'. Ведь именно при Куня-еве в журнале печатались А. Ахматова и А. Вознесенский, М. Алигер и Д. Самойлов, А. Прокофьев и Э. Межелайтис, И. Сельвинский и С. Щипачев, Л. Мартынов и Н. Рыленков, О. Берггольц и Р. Рождественский, В. Боков и Р. Гамзатов…
Передреев ценил твердость убеждений своего друга, его добродушие, бескорыстие и в то же время темпераментность, его порою 'взрывной' характер. Свою строку 'добро должно быть с кулаками' Куняев всегда был готов доказать на деле: чаще с помощью пера, а порою и более решительно. (Строка эта стала крылатой, поскольку отвечает тяге нашего народа к справедливости, близка поговорке 'Доброта без разума пуста'.) На неё ссылаются уже без указания автора, как на чье-то изречение. Так, включив однажды (21.05.06) 'ящик', я услышала из уст ведущего: 'Кто-то из великих, может быть, Ленин, сказал: 'Добро должно быть с кулаками'. Невольно вспоминается находчивый знакомый, который все изречения приписывал Плинию Младшему. 'А что? Выглядит очень солидно - Плиний, да еще Младший!' - смеясь, признавался он. Но эта шутка предназначалась, так сказать, для внутреннего пользования. Наше же телевидение обращается с подобными 'шутками' к многотысячной аудитории, чем, впрочем, Куняев может только гордиться.
Что же касается действий кулаками, то тут я сама была случайным свидетелем хоть и неприятной, но заслуживающей внимания сцены. Так, в баре ЦДЛ, за сдвинутыми столиками Куняев с друзьями отмечал какое-то событие. Неожиданно к ним приблизился весьма разгоряченный посетитель ресторана, как выяснилось позже, автор недавно опубликованных в журнале 'Москва' 'Записок серого волка', эстонец Ахто Леви. Не известно, что ему не понравилось, только он, не говоря ни слова, схватил первую попавшуюся под руку бутылку с вином и с силой швырнул ее на стол. Едва придя в себя от звона и грохота разбитого стекла, я увидела уже катающихся по полу, вцепившихся друг в друга Куняева и Леви. На шум из ресторана в бар сбежались перепуганные официантки, и Куняев, высвободив руку из-под подмявшего его в этот момент Леви и сделав широкий жест в сторону столиков, обращается к ним: 'За всё плачу!' Передреев не раз вспоминал потом этот широкий рыцарский взмах руки простертого на полу Куняева.
Куняев всегда ценил Передреева и как поэта, и как ценителя поэзии. После очень темпераментного чтения стихотворения 'Размышления на Старом Арбате', когда Юрий Кузнецов только ахнул от восторга, у Куняева вдруг вырвалось: 'Эх, был бы здесь Передреев!'
В конце 1965 года, чуть ли не с порога 'Знамени', глядя на меня в упор, очень решительно, преодолевая, может быть, тем самым, смущение, Пере-дреев спросил:
- Соня! Почему никогда не пригласишь к себе домой, в гости? Не познакомишь с родными, друзьями?
Признаться, я очень растерялась. Одно дело разговоры на работе и совсем другое - обязывающее приглашение домой. К тому же у меня, более
старшей по возрасту, была, как говорится, своя жизнь, свои друзья и знакомые, с которыми встречалась лишь в праздничные дни. Все мы интересовались литературой, поэзией, но на сугубо любительском уровне. Приглашать в такую компанию Передреева? Мне это даже в голову не могло прийти. Тем не менее, преодолев смущение, говорю:
- Да пожалуйста, Толя, приходи хоть сегодня. Просто не думаю, что тебе это интересно.
Прошло всего несколько дней, и в мою небольшую узкую, но с высоким потолком комнату, также называемую сурдокамерой (Передреев потом смеялся: 'Хорошо бы повернуть ее на девяносто градусов'), входят: он с широко улыбающейся Шемой и незнакомый (подумалось: наверное, тоже поэт) худощавый, выше среднего роста, скромно одетый молодой человек в очках, придававших ему весьма серьезный вид.
- Вадим Кожинов, - коротко представил его Передреев, полагая, что это имя не нуждается в каких- либо пояснениях.
Гость держался очень скромно, просто. В разговоре с Передреевым - а они, пока женщины занимались хозяйством,обсуждали фетовскую строку 'тебя любить, обнять и плакать над тобой', - Кожинов был немногословен, сдержан.
Когда сели за стол и наполнили рюмки, Передреев деликатно предложил тост за хозяйку дома (чего он никогда не забывал сделать и при последующих посещениях), сказал что-то одобрительное об убранстве
