— 'пильщиках', которые, несмотря на приказ города и соответствующий гонорар, отказались сносить под корень старые, кривые деревья. И, сжимая пальцами твёрдый неровный треугольник, Тарас с радостью думал, что он — никогда не высовывавшийся, не умеющий толком доказать свою правоту и говорить 'на публику', совершил такой переворот. Именно он, который всё ещё, как отрок, ищет загадочный белый город, не понятно, отчего тоскует по нему — отблеску своего детства, и вдруг он — Тарас, подбил всех ехать в управу. Там стучал по столу, схватил за грудки молодого наглого помощника начальника, который не желал пускать внутрь чистых офисных помещений шестерых здоровых мужиков в телогрейках, опасаясь за нервы своего 'кабинетного'. Потом: уговоры, угрозы, милиция, протокол, темнота… Так продолжалось несколько дней. Стройка пока что была приостановлена, но не перенесена от рощи. И снова — уговоры, документы, начальники… Люди быстро озверели от канцелярий и кутузок, от подавляющих масштабом деревянно- зеркальных конструкций, от контрастирующих с ними обшарпанных стен с решётками. Они, скорее всего, были бы побеждены и побиты, как и полагалось 'по инструкции', если бы не этот — последний, к кому они попали по списку, но — один из первых по величине — 'начальник начальника'…
Главным зачинщиком был Тарас, он удерживал всех, не давая сойти на полпути, он же и вёл почти все основные переговоры. В кабинеты, слепящие обилием полированных поверхностей, он всегда входил, держа в руке осколок, похожий на чёрный плавник акулы. Медленно подходил к столу, ожидая приглашения присесть, которое следовало через несколько минут
и то — не всегда. Потом Тарас неожиданно и каждый раз некстати — от полного дилетантства в подобных делах, но именно так бы и поступил любой опытный психолог — кидал осколок на блестящий лаком стол. Тот резво стукался о гладкую поверхность или, если на столе лежало стекло, падал со звоном и подъезжал, царапая стол, со скрежетом, к ошарашенному собеседнику.
… И только один из них не вздрогнул, не сморгнул даже. Вытянулся весь по неискоренимой привычке в струну и говорит:
— Узнал я, брат, тебя!
Тарас подумал: 'Вот и этот туда же! 'Друг', 'брат' — чушь какая-
то… '
А седой 'начальник начальника' осколок в руках подержал, посмотрел в растерянное лицо Тараса и сказал негромко:
— Я на войне сыном полка был. С сорок второго — и до конца… Так-то вот.
Потом встал, к окну подошёл, форточку открыл и молчал долго. Зарем-ба подумал, что сердце у него, наверное, заныло, спросил, не нужно ли секретаря позвать, таблеток каких-нибудь… Но тот, похоже не расслышал. Стоял, глядя, как синицы с воробьями яблочки-'китайки' делили. Наглые, шумные воробьи прогнали-таки более пугливых, скромных и более красивых синиц.
'Начальник начальника' вернулся к столу. Сел, вытянул перед собой руки, а затем сложил их, словно ученик на парту.
— Мало нас осталось, мало… — задумчиво произнёс он и покачал головой.
— У этих берёз уже одна смерть была — через расстрел, — продолжил бывший сын полка. — Они выжили и людей спасли. Деревья должны умирать стоя. Оставим им эту возможность. Пусть спокойно доживают свой век.
И он расписался на нескольких бумагах, принесённых Тарасом. Заремба уже уходил, когда его окликнули. Он застыл на пороге, сжимая в руках папку с документами и тяжёлый острый треугольник.
— Спасибо, что напомнил, — сказал ему 'начальник начальника'. — Я, видишь ли, давно чувствую себя Иваном-дураком, которому надобно пойти туда, не знамо куда, да принести то, не знаю что. Только Иван очурба-нился совсем, врос в избу и — ни с места. Пошёл бы, да не может, куда — не знает, за чем — не помнит. И просто — лень, как патока во рту, он её жуёт, жуёт и не понимает, что уже перетравился, и умирать пора, а он не жил совсем, кроме детства… И труха у ног его…
Долго ещё в морозные тёмные вечера, — когда шёл Тарас по длинной широкой дороге, возвращаясь домой, минуя заброшенные стройки и дикие садовые деревца, жмущиеся у чудовищных железных гаражей, вмёрзших наполовину в землю, мимо высоких снежных заносов, в недрах которых хранились рассыпающиеся автомобили, скрипя толстой подошвой сапога по перемешанному с битым стеклом снегу, задерживая дыхание около разворошённых гор мусора, — долго ещё слышались ему слова Главного Начальника, предупреждавшего его о неизбежной трухе. Вспоминал он очурбаненно-го Ивана и с робкой тоской заглядывал в весело освещённые окна жителей этой Земли. Когда-то он чуть ли не привык существовать так же. Тарас шёл и шёл, шёл и шёл, тупея… Шёл, давясь отравленной патокой…
Но однажды, поздно-поздно (но ведь лучше так, чем никогда), в особенно звёздную ночь, едва хватив всей грудью того редкостного воздуха, который бывает раз в сто лет, да и то лишь на один неопределённый миг, Тарас Заремба — Тарзан, с чёрным акульим плавником в кармане, — опьянел моментально и, не дойдя до дома всего пятидесяти шагов, навсегда ушёл по приоткрывшемуся ему, едва обозначенному, узкому пути, который…
ЕЛИЗАВЕТА МАРТЫНОВА
Прямая речь строга, Прямая речь нежна, Как небо и река, И в поле тишина.
Твоя прямая речь, Как музыка, нужна, Чтоб прошлое беречь, Пока живу одна.
Хоть я тебе никто, Вне степени родства Опушкою густой Встают твои слова.
И лесом, и рекой, И облаком, и сном — Будь для меня, живой, Напевом о живом.
Всё мне кажется: ты меня слышишь. А на самом-то деле — едва Пробирается по затишьям Ветер сонный, теряя слова.
Всё мне кажется: ты меня помнишь, Вспоминаешь хотя бы на миг, Если утром туманным проходишь По тропинке под галочий крик.
А на самом-то деле — всего-то Март сумбурный вступает в права, От мимоз и от птичьих полётов Закружилась моя голова.
Пусть свистят золотые стрижи В час, когда солнце падает в пропасть. Забывая привычную робость, Я прошу тебя: знаешь, скажи Что-нибудь. Ты ведь можешь любое Выбрать слово с мотивом родным, С непонятною, сладкою болью, Золотое, как солнечный дым. Дым отечества. Сумрак вечерний. Сумасшествие ветра во тьме. Отзвук песен с их горечью верной — Всё в тебе, всё в тебе — и во мне.
