Ястребиное наше слово.
В гордой выправке офицера
И учительском добром: 'Толково'
Выставляется на правёж,
Только режь ты меня на части,
Распусти ты меня по жилам,
Но хозяину не служила
Никогда. Вот гламурная ложь -
Накопление капитала… Только мало ему, всё мало 'Толстобрюхому богачу'. Он жирок отсосал в салоне, Приложился к святой иконе, И уверен, я тоже хочу Помотаться по куршавелям, Сделать пилинг, Монэ, Боттичелли, Прикупить пока не успели, Откупную собрать палачу. 'Надо ставить реальные цели'. Я таких вершин не ищу.
'Только каждому по заслугам Будет дадено'. В это верю. И не смыть ни греха, ни позора Ледяною крещенской водой. Ни пешком, ни четвёркой, цугом Не пролезть похудевшему зверю Сквозь ушко одно золотое, Кошелёк не возьмёшь за собою.
Что успех? — напускная гордыня, Жизнь песком проскользнёт между строчек, И, как в зеркале, в сытом сыне Отразится трусливый отец. Пусть совсем умирать не захочет, Заморозит в заморской машине Мозг, желудок и пару почек И преставится, наконец…
Иркутск
экспромт:
Ему посоветовали оформить в письменном виде.
— Бюрократы! — обозлился Иван Петрович. Марья Афанасьевна вздохнула:
— А ты думал! Они на джипах разъезжают, твои коммунисты. Больно им надо.
Жили Кочетовы в тесной квартирке на окраине. Детей, слава Богу, вырастили. Иван Петрович расхаживал по комнате, приговаривая: Так… так…
Ты чо, как зверь в клетке? — окликнула жена. Она лениво потянулась к телевизору. На всех каналах шло прощание с телом.
— Убери его! — буркнул муж, но потом и сам стал посматривать.
'И область даст ему… и воскрешение живота-а-а, и Отец все вины да разрешит его-о-о-о…' — тянули по телевизору священники, сменяя друг друга. Их белая парчовая масса хлопотливо шевелилась вокруг гроба, как врачи в ЦКБ.
Тёмные государственные пиджаки стояли со свечами и так. Старый костяк и молодые с гладкими утончёнными лицами. Вдову, напоминавшую черепаху Тортиллу, зачем-то вытащенную из болота, поддерживали две дочери. Одна больше похожая на папу, другая — меньше. Мать цеплялась старой веснушчатой рукой за похожую.
Виновник церемонии был не очень доволен происходящим. Кто-то заставил вытянуться в неудобной позе, отчего голова казалась серым стручком с застывшими мыслями-горошинами. Тело стало новым и очень твёрдым. Впрочем, это не имело значения — он всё позабыл. Иногда, правда, всплывал деревенский домик с синими наличниками. А сам, казалось, превратился в летающие глаза… но какая-то сила, как прищепкой, пристёгивала к этому неприятному телу, укрытому трёхцветным флагом.
'За упокоение новопреставленного первого президента России… Идеже праведники упокоятся милости у Бога нашего проси-и-и-им… ' Упокоиться и вправду хотелось: он то взлетал шариком от ветерка, шевелившего волосы на холодной голове, то снова опускался. От этого становилось неустойчиво и тревожно.
Старейший член Синода допел в микрофон, и весь хор взревел: 'Вечная памя-а-а-ать'.
'Сегодня день национального траура, — защебетала ведущая, — в России приспущены государственные флаги', — и на экране замелькала вяло болтающаяся на шестах материя.
Замельтешили представители культуры. Запестрела хроника. Вот он, улыбчивый студент Политеха, с трещинкой на полной губе. Вот в каске на производстве.
Иван Петрович смотрел и вспоминал, как тот ездил на автобусе без охраны, заходил в магазины, где могли обвесить и обложить. Мол, простой, с народом. Потом, как того кое-как избрали президентом, Иван Петрович гулял по Александровскому саду. Вдруг подкатил кортеж, выскочили охранники, и президент понёс цветы к Вечному огню. А тут к нему бабульки по старой памяти:
— Как жить-то, Борис Николаич? Всё дорожает!
— Работать надо, — буркнул и скрылся в машине.
В телевизоре в это время Ельцин утопал в волнах народной любви. Вот он с американскими приятелями. Английская королева в брильянтах на сморщенной шее опирается ему на руку. Наконец, с римским папой. И всюду его знаменитая уральская улыбка. Сам крепок, ладен. Эдакий сибирский боровичок, 'первый настоящий мужик во власти', — комментируют.
— А главное достижение, чта-а-а большевистская, тоталитарная, коммунистическая система была сломлена. Свобода человека, гражданина, страны. Создана, панимаш, новая Россия, и уже поворота не будет.
Диктор продолжала выщёлкивать текст: 'В 1987 году именно он открыл вход на кладбище', — получалось неожиданно правдиво… 'Здесь, на Новодевичьем, похоронены Маяковский, Шукшин, жена Горбачёва', — кивала гладенькой тёмной головкой.
Камера поползла по лицам. Ивану Петровичу стало душно. И вдруг он увидел вместо старого, ковыляющего Буша и хихикающего Клинтона совсем другие лица. Толпа 93-го года прошла гудящей массой и остановилась.
Иван Петрович спал дома по три часа — и снова к Дому Советов. Его десятый отряд. Костры, стихи… Помнил, как вжимался в асфальт. Две пули, гаденько тренькнув, отскочили рядом. Телеграф, почту, телефон профукали. Рано радовались в Останкино… Перед ним плоско застыл асфальт. Встанешь, и он плашмя лезет в лицо. Сосед не поднялся. 'Гады!!!' — кричало внутри, когда из подвала ночью в целлофановых мешках вытаскивали убитых. По слухам, две тысячи.
А на экране похороны закончились. Военные долго возились с флагом, никак не получалось аккуратно сложить. Наконец, отдали вдове. Потом чётко козырнули и отошли. Зенитки дали залп, так что все вздрогнули. Остался мирный холмик, над которым по-глупому просто пели в тишине птицы. Да за оградой странная, непонятная страна, зачем-то хотевшая жить.
