Конечно, писатель, разгадывающий 'психологическую тайну' коллективного подвига, имеет право на свое 'не верю'. Тем более что ссылается на некую виденную им рукописную 'методичку' политотдела, где ради 'воспитания патриотизма' эта надпись уже подавалась по-кабинетному сухо, как пример официального геройства.
Возможно, кто-то желаемое выдал за действительное. Но психологическое 'верю' в таком случае уместно. Тем более что свидетельства оставшихся в живых участников боя подтверждают такую догадку.
Андрей Дорогин: '.я этих ребят не видел павшими, как не видел и надписи на дувале, про которую тоже говорили. Быть может, надпись была несколько другой, сейчас не помню, но слово 'Родина' и 'погибаем', судя по тем разговорам, которые ходили, там были. От какой мины погибли? ОЗМ-72, выпрыгивающая из грунта. Перед выходом в Сангам было отдано распоряжение приготовить эти мины в качестве гранат. Делалось это очень просто - отстреливался стакан, в котором находится боевой заряд и начинка из 'роликов' - осколков. Вкручивался обычный детонатор - и граната большой мощности готова. Использоваться она должна была при штурме дувалов. Ее перебрасывали через стенку, и там она взрывалась. На поле, на открытом месте ее не применить - она весит порядка четырех килограммов. Наверное, этот шаг, на который пошли ребята, сознательный.'.
И это был их первый бой.
Юрий Филиппович: 'В пять тридцать утра завязался бой, и ротный подал команду отходить группам Кузнецова и Котенко, а нам, Кистеню и Тарану, прикрывать отход.
Отделение сержанта Гавраша отстреливалось за дувалом, а потом подорвали себя сами. Мы с Кистенем, как могли, отсекали 'духов' от ребят, а они шли в полный рост. Как потом говорили, это были 'черные аисты'. Потом нас тоже начали обходить, и мы стали откатываться. Поняли, что если не отойдем, то и ребят не спасем, и сами поляжем. При отходе нашей группы погиб Володя Некрасов - пулеметчик. В это время прорвалась одна боевая машина с Семеновым, и только благодаря ей мы смогли выйти'.
Как видим, рассказы очевидцев лишены 'психоанализа'.
В разведке главное - увидеть противника, не дав ему возможности обнаружить себя. Или, если уж придется столкнуться в бою, - иметь пути отхода. И уж совсем беда - если ты не видишь врага, а он давно за тобой наблюдает и ведет в ловушку. Сейчас был этот самый жуткий вариант. Не знали разведчики, что среди тех камней, меж которыми они совсем недавно ползли к этому дувалу, уже мелькают душманские чалмы.
Удар в спину. Удар сбоку. Припертые к стене. Буквально.
Упав на землю и ответив автоматными очередями во все стороны, разведчики мгновенно осознали ужас безысходности. Такой черной безысходности, что издевательский огонь 'духов' не на поражение, а в податливую глину дувала, означавший: 'сдавайтесь, убивать не будем', что вроде бы подсказывало выход к продолжению жизни, только усиливал мороз черной бездны, на краю которой все они ощутили себя, такой мороз, от которого смерзлись зубы и неизвестно как, неизвестно кто прошептал: 'последней гранатой', и у каждого в мозгу пронеслось: 'последней гранатой'.
Мысль о 'последней гранате' страшна сама по себе. Каждый вправе сказать 'Не верю!' тому, кто будет легковесно рассуждать о героических парнях, подрывающих себя в окружении врагов 'последней гранатой'. В этом нет никакой бравады или позы. У всех есть инстинкт самосохранения. И преодолеть его дано не каждому. Есть только одна моральная сила, способная подняться над ним, - Священный Долг. В отличие от инстинкта, он не рождается вместе с человеком, а вырастает в процессе созревания в нем истинно человеческих качеств, отличающих его от животного: любви, достоинства, чести, гордости, знаний, высокого морального духа - всего того, что человек получает с воспитанием. Поэтому-то Священный Долг и сильнее Страха Смерти.
Да, социологический 'срез' поколения, который произвела Афганская война, уникален ещё и тем, что он, как срез спиленного дерева, не только даёт возможность прочитать по концентрическим кругам какие-то содержательные характеристики, но и наглядно являет миру трагический символ 'распиленного' надвое единого организма. Да, оставшиеся 'вершки' ещё живут, ещё цветут и производят потомство, а 'корешки' в святой уверенности в благородстве своей миссии посылают наверх так необходимые организму жизненные почвенные соки, и эти соки недоумёнными прозрачными слезами сверкают на свежем спиле теми самыми 'искрами'.
В вестибюле Минского педагогического института им. Горького висит стенд, посвященный бывшему студенту, проучившемуся здесь всего один первый курс, прожившему на свете всего девятнадцать лет, но так ярко блеснувшему в свой короткий жизненный миг, что в душах новых поколений будущих педагогов он оставляет свет, не меньший, чем от сияния Великих учительских имен. Этот стенд, вобравший скупые факты жизненного пути и 'собрание сочинений' из писем и дневниковых записей Сергея Ищенко, по праву служит первым уроком для переступающих порог педагогического вуза.
'Настоящая жизнь - это значит любить жизнь, жить каждой отведенной тебе минутой, с нетерпением ждать, торопить, приближать и радоваться каждой новой минуте. Это значит смеяться, когда смешно, или просто когда очень хорошо и хочется смеяться. Это значит гнать прочь любую ложь и фальшь. Это значит плакать, когда тошно, или когда другому очень больно. Это значит радоваться луне, прелести серебристой ночи, радоваться чужой радости. Это значит жить своими чувствами, но со всеми вместе и любить всех'.
Их еще много - таких его мыслей. Он не выучился на учителя, но уже стал Учителем. О том, как западают эти сентенции 'философа в осьмнадцать лет' в души его последующих сверстников (ведь он остался навечно сверстником каждому первокурснику), говорят многочисленные отклики. 'Не называйцы его Сяргеем! - заклинает на страницах вузовской многотиражки студентка Н. Терещенко. - Ен был I есць Сярожа. Сярожа. Сярожачка!' От него, давно погибшего, исходит какая-то незримая энергия человеколюбия, которая вызывает теплые, почти религиозные чувства у всех, кто знакомится с его личностью, с его малыми следами, оставленными им на Земле.
Марьина Горка, Афганские горы. 'Сидим на горке', 'Соберемся с друзьями на горке' - частое упоминание 'горы' в его письмах оттуда… Мама Сергея, Надежда Николаевна, рассказывает: 'Когда Сереже было 10 лет, мы с ним пошли первый раз в турпоход на Кавказе. Потом это повторяли каждый год до 1983 г. Горы, походную жизнь он боготворил. А потом стал писать, что горы детства помогают ему приспособиться к новым горам'.
Так как же он 'вёл себя к своей вершине'?
'…Я сейчас со страхом думаю, что было бы, не попади я в армию. Сессия, 'передовые' люди и разговоры о будущем. Театры, походы и обязательно любовь, и сентиментально-восторженные письма: 'красные листья на белых статуях в чугунных скверах'. Я был бы инициативен и счастлив с претензией на избранность и гениальность. Я никогда не разочаровался бы в себе и таким бы остался для вас - оптимистически восхищенным…Нет, это не моя сторона кубика. У каждого есть своя сторона, свои грани и вершины. Залезть, конечно, можно и на чужую - вершина останется вершиной, - и у покорителя будет слава, может, будет и счастье, но не то… Я - прост, как материя. Все права подразумевают обязанности, у меня они слились воедино. Основное мое право и главная обязанность - стать тем, кем хочу. Но не ради себя - для других. Эта задача на два года - они не пройдут без следа. Меня прежнего уже больше не будет - высушу на солнышке, перемешаю с пылью и пущу по ветру'.
Истинное человеческое достоинство как раз и заключается в таком саморазвитии, самоотрицании себя прежнего, потому что 'все течет, все изменяется'. Это грань, это вершина сильной личности, каковой уже становился Сергей Ищенко. И уже осознавал это. И никогда не вернулся бы 'зверем затравленным'. Только героем! Если бы вернулся.
Более тринадцати тысяч срезанных Афганской войной молодых жизней остались 'корешками' того последнего 'дорыночного' поколения, которое своими 'вершками' стало и первым рыночным. В своей раздвоенности, роковой половинчатости поколения 'афганцев' остро чувствуется боль 'распила', как чувствует инвалид боль в ампутированных ногах.
