Долго мы оглядывались на монастырь. Бабушка стояла в воротах и крестила нас.
А в верху нашей пролетки - мы ехали с няней и со Степаном на второй пролетке, - уже заветный 'бабушкин кулечек'.
Кулечек позволялось развязать лишь на другой день, - 'а то и так вас бабушка залакомила', - но мы знали, что там было: были всякие сласти и еще какие-нибудь бабушкины особые подарочки: либо бисерный кошелек, либо бисерная же вставочка для перьев, либо рамочка, оклеенная золотой бумагою и раковинками.
Нас рано уложили спать, раньше обычного. Нам велено не разговаривать в постелях и скорее заснуть. Мы устали за день. Сами слипаются веки, они тяжелы, налиты усталостью и падают одна на другую. Сон ходит совсем близко. Беспрестанно заглядывает он в кроватки, а Дрема уж и заглянула и осталась в кроватках. Но есть кое-что и посильнее их, - и вот брат явственно выговаривает из своей кроватки:
- А бабушка курит!
Нам обоим - и ему, сказавшему, и мне, слушающему, - страшно этих слов, но он говорит, а я слушаю. Я молчу, но он чувствует в моем молчании самый настоятельный, нетерпеливый вопрос и отвечает:
- Оттого у нее портсигар. Она курит.
Но все это так невозможно, так странно, так ужасно думать и сказать так про бабушку, что я, в слезах, говорю торопливо, давясь словами и слезами:
- Неправда, неправда! Монашки не курят! Портсигар - так. Он - просто. Нельзя… про бабушку… Неправда!
Я всхлипываю, пряча голову под подушки.
Брат молчит. Он долго молчит. И я знаю, что он этим молчаньем не только отказался от своих слов, но ему жалко и меня, и бабушку, и он сам, наверное, заплачет…
Но мы - свое, а Сон и Дрема - свое. Они не мешкают. Дрема совсем подобралась к нам под бочок, и от нее идет такое тепло, что не хочется больше ничего, кроме тепла и покою. А Сон наклонился над нами, и тихо пальцами, - а пальцы у него длинные, мягкие, невидимые, - закрывает нам веки, и дышит на нас, а в его дыхании - покой, нега, темнота.
И мы засыпаем.
ЛЕВ КОТЮКОВ
Эта жизнь, как северное лето, Как осколок льдинки в кулаке. И уходит молодость до света Лунною дорогой по реке.
А любовь у края белой ночи Всё молчит над берегом одна. И напрасно кто-то там бормочет, Что любовь без старости нужна.
И душа с мечтою молодою Прозревает дальние века. И нисходят с Севера грядою В седине громовой облака.
И дорога лунная пропала. Но не стоит плакать оттого, Что душе и молодости мало, Что любви не надо ничего…
Не ведаю: где нынче быль и небыль. Стою во тьме у замерших ракит. Снежинкою с невидимого неба - В огонь времён душа моя летит.
А время - в бесконечном невозможном, И время до рождения - во мне… Душа-снежинка на ладони Божьей Не тает в грозно-яростном огне.
В речной извилистой глуши Печальны тёмные растенья. Печаль мирская - смерть души, Печаль о Боге - свет спасенья.
И росы падают с небес, И сердце в трепетной остуде… Но слышу я: наперерез Спешат неведомые люди.
Во мне - небесная роса Преобразится в кровь Господню. Я выхожу на голоса Из дня грядущего - в сегодня.
И смотрит в душу мир иной, Забывший в водах отраженье. И никого передо мной, Лишь в травах смутное движенье…
/Г/ГУ/
Давно это было - в советское время…
Был у меня закадычный друг Игорь Соломин. Вечерами, особенно в субботу или в канун праздников, собирались у него на квартире. Травили анекдоты, пели полувоенные и полублатные песни, спорили… Всё это, конечно, под водочку. Нет, не пьянствовали, но в подпитии находиться случалось. Больше, конечно, рассуждали о девчонках. Но не только о них. Затевались иной раз споры политические.
Жил Игорь в то время со своей матерью и старенькой тётушкой Марией Ивановной. Тихая и наивная Мария Ивановна самозабвенно любила своего единственного племянника. Кроме того, она очень почтительно относилась к военным. Это обстоятельство давало повод племяннику подшучивать над тётушкой-старушкой.
- Вот представь, тёть Мань. Останавливается у нас перед домом чёрная 'Чайка'. Выходит из неё сам маршал Будённый… - В такие моменты поддатенький племянник старался не только интонациями, но и жестами красочно дополнить воображаемую картину. - Входит к нам Семён Михайлович, опускается на одно колено и, крутя усы, говорит: - Дорогая Мария Ивановна, предлагаю вам руку и сердце!
Мы хихикали, а бедная старушка чуть ли не со слезами на глазах махала на племянника руками:
- Ты что! Ты что, Игорёк? Разве можно такое представить!
Так вот, однажды, в канун выборов в Верховный Совет СССР, возник у нас 'политический спор' - о
