практических задач, стоявших перед личным составом действующей армии. Он констатировал наличие в ней мощной системы идеологического, воспитательного воздействия, которая отличалась достаточной стройностью, широтой охвата и многообразием применяемых форм. Содержательную сторону ее функционирования составляла военная идеология составная часть общей для всей страны марксистско- ленинской идеологии.
В то же время С.Г. Осьмачко не обошел вниманием и малоисследованные аспекты проблемы, которые по объективным причинам не находили освещения в советской историографии. Он сделал вывод о том, что военно-идеологическое содержание воспитательного процесса в Красной Армии отличалось лозунговостью, декларативностью, цитатничеством. Основной упор делался на воспитание преданности советскому политическому режиму и его вождю Сталину. Все меры идеологического воздействия были направлены на формирование у воинов убежденности в правильности марксистско-ленинской теории.
Некоторые военно-идеологические идеи, по мнению С.Г. Осьмачко, принципиально неверно отражали действительность 1930-х гг., что, в свою очередь, вело к деформации морально-политического состояния войск. Имели место переоценка собственного военного потенциала, полное пренебрежение к вероятному военному противнику, убеждение в слабости и ненадежности его тыла. Все это приводило к формированию идеологических стереотипов, условных, умозрительных конструкций, отличавшихся от реальности и воспринимавшихся догматически. По мере возрастания силы РККА подобного рода стереотипы обретали безусловный, непререкаемый, охранительный для власть предержащих характер.
Военные действия (особенно против японцев на Дальнем Востоке и против финнов) показали, что у противника имеется сильная боеспособная армия и крепкий тыл. У красноармейцев и командиров, которые не имели адекватного представления о враге, возникали растерянность, сомнения, нерешительность, что негативным образом сказывалось на боеспособности Красной Армии.
В этих условиях советская военная идеология была направлена на приспособление прежних догм к новым условиям, приобретая, по словам С.Г. Осьмачко, преимущественно «оправдательный характер». В воспитательной работе превалировал интернационалистический подход, проявившийся с особой силой во время «освободительного похода» 1939 г. и на начальном этапе «Зимней войны», политработники, исходя из указаний ПУРККА, постепенно переходили к патриотическому, внедряя в сознание личного состава идею защиты от внешней опасности.[70]
Между тем появление альтернативного взгляда на советскую пропаганду предвоенного периода вызвало критику сторонников «традиционной» точки зрения по данному вопросу, которая являлась преобладающей в советский период. Негативная реакция не заставила себя ждать. Пишущий эти строки, а также М.И. Мельтюхов, затрагивавший проблему идеологической подготовки СССР к войне в ряде публикаций, подверглись критике за свои «нетрадиционные взгляды» как «слева»,[71] так и «справа».[72]
В ходе «незапланированной дискуссии», развернувшейся среди российских историков во второй половине 1990-х гг., выявилась одна особенность. Ряд авторов вступил в острую полемику с В. Суворовым, стремясь показать полную несостоятельность его умозрительных построений. [73] В то же время имя создателя «Ледокола» стало использоваться как своеобразный жупел в полемике с «неугодными» оппонентами. Оно ассоциировалось с образом предателя и фальсификатора, который грубо исказил факты и исторические события для подтверждения своей крайне идеологизированной и сомнительной концепции.
Поэтому объективный исследователь, пытавшийся по-новому взглянуть на советские пропагандистские документы мая-июня 1941 г., наступательные по своей направленности и антигерманские по своему содержанию, апологетами «традиционной» точки зрения причислялся к разряду сторонников «перебежчика», «псевдоисторика» В. Суворова, а его научная репутация подвергалась серьезному испытанию.
В данной связи необходимо подчеркнуть следующее. В свое время В.Б. Резун прямо признавал: «наглость и бессовестность» – это два качества, которые он «всегда за собой подмечал и никогда не отрицал», что они ему присущи.[74] В. Суворов считал важным делом свое «приобщение» к плеяде историков. «Историография – одна из разновидностей разведывательной деятельности», – глубокомысленно говорил он в своем интервью. В.Б. Резун, не мудрствуя лукаво, причислил себя к категории историков и назвался «разведчиком прошлого». [75]
Между тем «творческая лаборатория» новоявленного «разведчика прошлого» проста и незамысловата. В ответ на резонные упреки в антинаучности и вольном обращении с источниками он заявил оппонентам: «Я считаю, что заставить себя слушать – главное в современной литературе». [76]
Таким образом, вопрос о роли советской пропаганды в деле идеологической подготовки СССР к войне с той или иной степенью полноты разрабатывался в советской и постсоветской российской историографии. Научный интерес к этой проблематике стал проявляться уже в конце 1950-х гг., но по-настоящему она стала изучаться лишь со второй половины 1990-х гг., когда благодаря введению в оборот новых и более глубокому анализу уже известных источников, а также в атмосфере плюрализма взглядов начался процесс пересмотра ранее устоявшихся взглядов на нее.
1.3. Задачи исследования
Для ведения пропаганды создаются специальные структуры, включающие разного рода учреждения и организации, где сосредоточены кадры пропагандистов. В советской историографии общая характеристика структуры пропагандистских органов СССР предвоенного периода так и не была представлена. Эта лакуна образовалась по причине недоступности для большинства исследователей документов о специфике функционирования партийных и государственных политико-пропагандистских органов высшего, среднего и низового звена.
Лишь во второй половине 1990-х гг., с получением широкого доступа к архивным материалам, хранящимся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ), Российском государственном военном архиве (РГВА), Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) и в других архивохранилищах, представилась возможность составить более объективное представление о размахе деятельности советской пропагандистской машины предвоенного периода. Это нашло отражение в отечественной постсоветской историографии.[77]
Функционирование в указанных хронологических рамках этого громоздкого, но действенного идеологического механизма рассматривалось в исследовательской литературе не только с точки зрения совершенства составлявших его структур, но прежде всего с учетом личностных качеств возглавлявших их деятелей и задействованных рядовых исполнителей. В частности, можно встретить утверждения, что СССР 22 июня 1941 г. вступил в вооруженное противоборство с Германией «с вопиющей неподготовленностью» не только в военно-мобилизационной, оперативной областях, но и в «военно-идеологическом» отношении.[78] Как представляется, подобного рода утверждения свидетельствовали о слабой изученности вопроса.
В этой связи в монографическом исследовании предпринята попытка расширить и конкретизировать представления об организационных основах советской пропаганды второй половины 1930-х – начала 1940-х гг., показать реальную значимость задействованных в ней руководящих кадров и рядовых исполнителей, которые контролировали, направляли и осуществляли пропагандистские акции по подготовке населения страны к войне.
В 1990-е гг. в историографии продолжала разрабатываться тематика, привлекшая внимание в период горбачевской «перестройки». Некоторые из рассматривавшихся сюжетов напрямую сопрягались с вопросом о специфике функционирования большевистской пропаганды предвоенных лет. Среди них – вопрос о ее характере и специфике в период действия советско-германского пакта о ненападении (24 августа 1939 – 21 июня 1941 г.). Можно согласиться с мнением о «слабой эффективности проникновения идеи дружбы с
