Космонавты Гитлера. У почтальонов долгая память

стоянками, – эта мысль, что получала свое подтверждение, подпитку, десятикратно усиливалась – ведь и остальные бойцы думали о том, когда же кончится это сочащееся водой и источающее холод полубезумие…

Все становилось обманчивым на грани полусна. Выступающие из мглы деревья, причудливые формы кустов, камни, укутанные ватой тумана, – маячили перед глазами, напоминая движущиеся фигуры. От трухлявого бурелома, от набухшего болотного багульника, от побитых морозами, полегших и гниющих толстых кожистых листьев бадана – стоял прелый и ядовитый, обморочный дух. За стеною дождя, за туманными испарениями слышалось что-то похожее на голоса… Стук, грохот осыпающихся камней, треск веток. Раздавались протяжные вздохи, гулко ухало в ущельях, а где-то наверху, в расселинах и гротах, ветер заводил заунывный плач. Горное эхо, играя злые шутки, бесконечно множило, искажало и преувеличивало звук. Все краски вылиняли и поблекли, смешались в серую однородную массу, из которой вылепилось толстое сонное тело змеи, бесконечно проползающей сквозь мозг, обвивающей все видимое своими однообразно-серыми кольцами. Перед глазами мельтешила одна черно-крапчатая рябь, повторяющийся узор навязчивых воспоминаний…

Империа пришел под утро.

Снайпер выбрался из промокшей палатки. Хотелось размять затекшее от неудобного положения тело, стряхнуть с себя остатки навязчивого сна. В этом сне пылал огонь, кипел чугунный, раскаленный до малинового жара, котел. И он рядом с огнем, его тащили к нему, к кипящему котлу… Что это вы делаете, милые сестрицы? Беспокоясь, он обращался к каким-то, казалось, знакомым образам; к тем самым, как это виделось во сне, «сестрицам». Да какие же это «сестрицы»? Разве одна из них это не его дочь Надя? А другая… ведь это его жена… «Мы еду для тебя варим. Скоро будет готово», – ответили ему. И вдруг над ним сомкнулась невыносимая боль, чугунный раскаленный обруч сдавил виски. С неимоверной силой, чтобы освободиться от ужаса, замотал головой… и проснулся.

Глянул на часы, на светящиеся стрелки (но показалось, это кружение птиц, черные распластанные кресты), словно кто-то смотрел на него сквозь перекрестье прицела из голубоватой часовой линзы.

Ледяные вихри закручивались от странной фигуры, выступившей, проросшей сквозь путаницу ветвей мокрого разлапистого куста. Дохнувший сквозняк пространств заморозил бездну времен, что отделяла от гулкого ангара. От дурацкого дождя из шланга. От луж на бетонном полу. От темных роз, расцветающих на белой индийской одежде Риты, выходящей из клубящейся мглы. От сломленного, брошенного на бетонный пол тела, подле которого расплывалось багровое пятно, чем-то напоминающее бородатое лицо старца

Империа

он чуть было не вскрикнул Андрей

Заболотов?!

В сером осязаемом веществе тумана голова Империа покачивалась, как буек на волнах, предупреждающий, что дальше заплывать нельзя. Империа сидел на корточках и улыбался детской своей полуулыбкой. Почерневший, заросший, горло замотано грязной тряпкой. Кажется, и куртка на нем была та же, которой они накрыли его в ангаре… но теперь истлевшая, изодранная, скрутившаяся в водорослевые зеленоватые лохмотья

что, падает снег

спросил Империа.

Снайпера била дрожь, он беспрестанно ежился. Холод будто нагнетало именно сюда из каких-то змеиных лазов, выеденных, проточенных в пространстве. Иней оседал хрупкой, мельчайшей яичной скорлупой. Империа? откуда ты здесь? то есть… ведь мы тебя тогда… давно

что вы

что давно

что ты затрясся

в этот момент ему почему-то даже захотелось поверить в Империа. И он поверил. И ледок над бездной времен, по которому оказалось нетрудно перейти туда, где до сих пор стрекочет кинокамера, накручивая индийское кино, оказался крепок. Пусть будет Империа. Пусть будет. Пусть.

Но ты же погиб! Ты погиб на съемках нашего идиотского фильма! Там, в ангаре, ты был брошен ничком на бетонный пол. Падал снег. Сальваторе Адамо. Тебя накрыли этой курткой. А оператор снимал как полоумный, я помню.

«Конечно, погиб. Конечно, похоронили», Империа скривил черный провал рта. Его хрип вырывался толчками, с сипением и клекотом из-под почерневшей исхудалой руки, которой он придерживал грязную лоснящуюся тряпку на горле. «Благодаря тебе. Ты, как вижу, не оставил своего увлечения меткой стрельбой. Все совершенствуешься».

я при чем здесь я

речь не повиновалась снайперу, замороженное бревно языка с трудом ворочалось во рту.

«Но ведь это ты все устроил. Тебе нравилась та девушка… не помню, как ее звали. Но она нравилась и мне. А тебя она не замечала. Ты для нее не существовал. Очень жаль. И очень жаль, что твоя пуля, пробив мне затылок, срикошетив, попала в нее. Девушка оказалась рядом со мной. Пуля так и осталась в ней, ее невозможно извлечь. Потом ты женился на этой девушке».

что ты несешь это невозможно

все это случайность

«Да, случайность. И то, что в этом фильме все падало и разбивалось. Было много дыма и грохота. Пиротехники расстарались вовсю, напустив из дым-машины густого «тумана». Все принимали авиаспирт от простуды, много авиаспирта. Началась заваруха. Отрубилось электричество, все погрузилось во тьму.

Мой отец побывал в этих горах, и они не отпустили его. Он и меня позвал сюда, за собой. Ты был передаточным механизмом, шестеренкой в часах горного времени. Тебя заморочил подземный, вот ты и не помнишь. А охранник этого ангара, старик-вохровец? Вы же и ему поднесли стаканчик спирта… Ему хватило и стаканчика. Он мирно спал в своей каморке. Потом все ушли. И совсем нетрудно оказалось расстегнуть у него кобуру, взять табельный, потертый и видавший виды наган. Затем аккуратно вернуть на место.

Это же очевидно: выстрел сделан совсем с другой точки. А пули для доказательства не было. Какая Рита? Какой фрицевский Р38? И холостые патроны… они и есть холостые… Как среди них мог оказаться «один боевой»? Рита первый раз в жизни держала пистолет, разве она могла точнехонько попасть мне в затылок? К тому же, ее отец, профсоюзный босс на этом заводе, под него и текли деньги рекой, якобы на эту киностудию, на никому не нужные фильмы. Пришлось замять все по-быстрому… О, несчастный случай! О, выстрел из «прошлого»! О, таинственные «Космонавты Гитлера»!

Ладно, возьми веревку, пошли со мной», – сказал Империа

куда мы пойдем зачем

«Но я же тебе должен помочь, мой «индийский брат». Без меня ты отсюда не выберешься. И никто отсюда не выберется. Вы все в когтях у подземного. Я тебе помогу».

мы никуда не пройдем

здесь кругом посты, охранение

да и меня хватятся тут же

«Никто тебя не хватится. И потом, здесь же туманоделательная машина, ты забыл? И поливальные шланги, из них идет дождь. И свет можно вырубить полностью. И это твое «боевое охранение» замрет, как в детской игре «море волнуется раз». Понял? Пошли».

Да и черт с ним. Видимо, ему, снайперу, предоставили такую возможность. И это кем-то запланировано. И сочтено вполне подходящим. Он так и не вырвался из тягостного, непрекращающегося сна, который нельзя прервать. А хлюпающая грязь под ногами, мокрые кусты и трава, осклизлые камни? Иногда это врывалось в сознание, словно где-то приоткрыта дверь; но она тут же хлопала от пролетающего сквозняка; все смолкало. И вновь чавкала грязь, с веток обрушивались брызги, ветер нес мимо трепет проносящихся… крыл? стрел? Клацали подковки ботинок, пот заливал глаза, режущая кромка воздуха рассекала легкие. Кто-то забрал его к себе, обнял зыбкими ладонями. Они шли, он видел впереди ссутулившуюся спину Империа, оскал его рта, когда, оборачиваясь, он поджидал и взмахом руки призывал идти следом. Продирались сквозь хваткий кустарник, скользили на глинистых проплешинах, поднимались и спускались чередой одинаковых осыпей. И выйдя на обрыв голой, источенной ветрами гряды, снайпер остановился,