Неджма
МИНДАЛЬ
Эта история — прежде всего история души и плоти. Любовь, которая дерзает назвать свое имя, подчас с шокирующей прямотой. Любовь, не ограничивающая себя нравственностью, разве что нравственностью сердца. Строчками, в которых семя смешивается с молитвой, я попыталась сломать те преграды, что ныне отделяют небесное от земного, тело от души, мистику от эротизма.
Свободная, непристойная и ликующая литература обладает силой смертоносного оружия. Вот я и пользуюсь ею. С честолюбивым намерением дать женщинам одной со мной крови слово, что у них отобрали отцы, братья и супруги. Воздавай честь древней арабской цивилизации, в которой желание выражалось даже в архитектуре, любовь не была связана с грехом и в которой давать и получать наслаждение было долгом верующего.
Я поднимаю эти слова, как поднимают бокал, за здоровье арабских женщин, для которых вновь обрести утраченный дар речи, чтобы говорить о своем теле, — значит уже наполовину излечить своих мужчин.
Хвала Богу, который создал члены, прямые как копья чтобы давать бои влагалищам […] Хвала Тому, кто наделил нас даром покусывать и сосать губы, прижимать бедро к бедру и возлагать наши кошельки- мошонки к порогу Врат Милосердия.
Благоуханный сад для духовных услад ученейшего шейха Сиди Мухаммеда ибн Мухаммада ан- Нафзави
Вместо ответа шейху Нафзави
Я, Бадра бент Салах бен Хассан эль-Фергани, родилась в Имчуке под знаком Скорпиона, ношу тридцать восьмой размер, и мне скоро стукнет пятьдесят. Я заявляю следующее: мне наплевать на то, что у негритянок сладкое лоно и они безгранично послушны; и на то, что вавилонянки самые желанные, а женщины Дамаска — самые нежные к мужчинам; что арабки и персиянки самые плодовитые и верные; что у нубиек самые круглые ягодицы и самая нежная кожа и желание их обжигает как пламя; что у турчанок самая холодная матка, самый вредный характер, самое злопамятное сердце и самый светлый ум; что египтянки говорят сладко, приятны в дружбе, бывают верны, но иногда капризны.
Заявляю, что плевать мне и на овец и на рыб, и на арабов и на цыган, и на Восток и на Запад, и на Карфаген и на Рим, и на Хенчир Тлемсани, и на Вавилонские сады, и на Галилею, и на Ибн Баттуту, и на Нагиба Махфуза, и на Альбера Камю, и на Иерусалим, и на Содом, и на Каир, и на Санкт-Петербург, и на святого Иоанна, и на Иуду, и на плеву и анус, и на девственниц и шлюх, и на шизофреников и параноиков, ина Испахана и на Абдельвахаба, и на Вади Харрат, как и на Тихий океан, и на Аполлинера, и на Мутаннаби, и на Нострадамуса, ина Диопа — шарлатана.
Потому что я, Бадра, заявляю, что уверена лишь в одном: это у меня самая красивая штучка на свете — самая яркая, самая пухлая, самая глубокая, самая горячая, самая пенная, самая громкая, самая душистая, самая певучая, самая голодная до мужских членов, когда те взмывают вверх, как гарпуны.
Теперь-то я могу это сказать, теперь, когда Дрисс умер и я похоронила его под лаврами на берегу Вади Харрат, я могу сказать это недоверчивой деревне Имчук.
До сих пор случается, что мне хочется насладиться. Но не так, как раньше, — на бегу, в спешке, неуклюже и неловко, а взаимно и обоюдно, медленно и умиротворенно. Поцелуй в губы. Поцелуй в руку. Краешек лодыжки, краешек виска, запах, полуприкрытое веко, сонное счастье, вечность… Отныне я, пятидесятилетняя, могу рожать. Несмотря на климактерические приливы жара и вспышки раздражительности. Я весело обвиняю свои яичники во лжи. Никто не знает, что я не занималась любовью уже три года. Потому что я больше не голодна. Я оставила Танжер его жителям. Немецкому порно по спутниковому телевидению после полуночи. Жалким мужланам, воняющим потом и изрыгающим пиво в темных переулках. Дурам, виляющим задницей, — целыми стаями, треща как сороки, они влезают в «мерседесы», украденные в Европе. Идиоткам, которые продолжают носить паранджу, отказываясь признавать свой век, и клянчат рай за полцены.
Уголком глаза я слежу за юным Сафи, поденным рабочим, который в наглую строит мне глазки, забравшись на мой же трактор. Ему всего тридцать, и он точно думает о бабле, заигрывая со мной, придурок безграмотный. Не о моем, конечно, бабле, а о тех деньгах, что оставил мне Дрисс нотариальным актом от августа 1992-го. Уже недели две я задумываюсь, не вышвырнуть ли этого парня за дверь. Я оскорблена тем, что он подозревает меня в старческом сладострастии и надеется этим воспользоваться. Но настроение у меня меняется, стоит увидеть, как его дочурка с пышными бантами в косичках подбегает и чмокает его в заросшую щеку. Дам ему еще недельку, а потом пущу заряд дроби в задницу, чтобы утереть ему нос.
Знаю, что в постели со мной никто не сравнится, и, если я решу заполучить Сафи, он уйдет ко мне от жены и дочки. Но эта деревенщина не знает того, что знаю я. Что хорошо люди трахаются только по любви, но никогда не за деньги, а остальное — лишь дело техники. Любить и жить без оглядки. Любить и никогда не опускать взгляд. Любить и проигрывать. Оставшись увечной, принять постель как защитную сетку, когда сердце падает из-под купола цирка и нет ничего, что защитило бы его в полете. Разбившись, согласиться с жизнью калеки. Спасибо, что уцелела голова…
Может быть, именно этот зуав Сафи и подтолкнул меня к писательству. Я пишу, чтобы поверить, гнев рассудком. Чтобы распутать клубок. Чтобы еще раз прожить свою жизнь и насладиться ею вторично, а не фантазировать о другой жизни. Я начала записывать кое-что в школьной тетрадке. Названия улиц, названия городов. Воспоминания. Забытые рецепты.
Однажды я написала: «Ключ к женскому удовольствию везде: соски, застывшие от желания, горячие и требовательные. Им нужны слюна и ласка. Надо покусывать их и ласкать. Груди, которые только и хотят, чтобы брызнуло молоко. Они жаждут, чтобы их посасывали, трогали, стискивали, прижимая друг к другу, и опять освобождали. Их своенравие не знает границ. Как и их волшебство. Сосредоточиваясь на удовольствии, они тают во рту, ускользают, твердеют… Они хотят секса. Как только они понимают, что дело на мази, их фантазия не знает границ. Они теснят члены, ложащиеся между ними, и, обретя уверенность в себе, смелеют. Соски мнят себя клитором, а иногда и фаллосом. Они вторгаются в заповедный уголок стыдливого ануса, врываются в дырку, которая, намереваясь втянуть в себя предмет вожделения, раскрывается всему, что появляется рядом: соску ли, пальцу, а может, и хорошо смазанному елдаку. Ключ находится там, где его надо искать. Где никому и в голову не приходит искать его: шея, мочка уха, закоулки волосатой подмышки, щель между ягодицами, пальцы ног, которые надо попробовать на вкус, чтобы узнать, что значит любовь, внутренняя сторона бедер… Все в теле способно на безумство. На наслаждение. Все стонет и сочится для того, кто умеет раздразнить. Умеет пить. Есть. И давать».
Я покраснела от того, что написала, а потом нашла это вполне справедливым. Что мешает мне продолжать? Куры квохчут во дворе, коровы мычат и дают густое молоко, кролики совокупляются и каждый месяц приносят крольчат. Жизнь идет своим чередом. Я тоже. Чего мне стыдиться?
«Эй ты, арабка», — говорил Дрисс. Да, арабка, на три четверти берберка, которой нассать на голову тем, кто считает, что она только и годится на то, чтобы выносить ночные горшки. Я тоже смотрю телевизор и могла бы, если бы мне достаточно рано рассказали о квантовой физике, стать еще одним Стивеном Хокингом. Или давать концерты в Кельне, как Кейт Джаррет — мое новое открытие. Я даже могла бы писать картины и выставляться в нью-йоркском музее Метрополитен. Я ведь тоже звездная пыль.
«Ты, арабка». Конечно, я арабка, Дрисс. Кто лучше арабки мог принять тебя в свое лоно? Кто мыл тебе ноги, кормил тебя, штопал бурнусы и рожал детей? Кто дожидался твоего возвращения после
