семье, смирившейся с моим побегом; ведь угрозы моего брата Али оказались безобидными антарият.[46]
Что сотворил из меня Танжер? Шлюху. Шлюху, во всем подобную его медине, которую я при этом любила гораздо больше, чем европейскую часть, где оставили свои следы и я, и беспечный Дрисс. Аристократы, жившие раньше в пределах древней крепостной стены, покинули квартал ради особняков в европейском стиле и изысканных шале высоко на склонах гор, с видом на море, шоферами в перчатках и открытыми автомобилями. Роскошные дома с люстрами, такими тяжелыми, что их не выдержал бы ни один современный потолок, с золочеными стенами, с дворами, полными керамики, и выцветшими узорами террас, с резными деревянными стенами и отделкой под мрамор — мало осталось искусников, способных сотворить такое, — осиротели. На смену бывшим домовладельцам пришли выходцы из деревень, такие как я, спешащие жить, безразличные к былой роскоши, И медина разлагалась в вони крыс и едкой мочи.
Кроме того, я открыла для себя достоинства спиртных напитков. Мне потребовалось много времени, чтобы определиться: от вина тяжелело в желудке, от пива начинался понос, а от шампанского разбирала хандра. И только от виски, разбавленного водой, я искрилась, как разгорающееся сухое полено, и не страдала от головокружения и похмелья. Я любила самые редкие, самые дорогие марки — Дрисс смеялся над этим:
— Ты права, голубка моя! Если уж выбираешь из грехов, останавливайся на беспримерной гнусности. О мой миндальный орешек, никогда не унижайся до того, чтобы насыщаться посредственностью и довольствоваться общепринятым. Ты оскорбишь своих ангелов-хранителей, если согласишься на жизнь по сниженной цене.
Сейчас-то грехов у меня хоть лопатой греби, подумала я. Когда в последний раз я молилась, когда совершала ритуальное омовение? Я внутренне рассмеялась: я, язычница, простиралась пять раз в день на полу, головой к Мекке. Я, обращенная в веру любви и прегрешений, взывала к Аллаху, когда наслаждалась или принимала душ. Я мусульманка? А как же этот мужчина и эти женщины, этот алкоголь, эти неразрывные цепи, эти вопросы, это отсутствие угрызений совести и это раскаяние, которое никак не приходит? Неприкосновенным остался лишь пост в Рамадан. Он очищал меня от тревог и давал отдых от алкоголя. Конечно, сам Рамадан не в силах был отлучить меня от тела Дрисса, который его не соблюдал. Да, он уважал мои ограничения, но не видел в них никакой заслуги. Я не могла сказать ему, что на закате солнца мой первый глоток воды поднимался к небесам вместе с единственным пожеланием: чтобы Аллах принял мою жажду и голод в жертву. Чтобы Он знал, что мое тело еще способно быть верным Ему.
Но во время Рамадана я занималась с Дриссом любовью, нарушая обет и не держа данное слово. Я только могла сказать ему: «Не смотри на меня сейчас. Смотри куда-нибудь еще, пока я не кончу». Что кончу? Этот высочайший и низкий акт, когда фаллос Дрисса ходит в моем лоне, скользкий и блестящий? Я ложилась в постель с любовником, который курил сигарету, и склоняла голову на смуглую, заросшую черными волосами грудь. Я гладила ее, и мне казалось, что я проникаю пальцами вглубь женского руна. Его пот был жидкостью самой красивой вагины, которую женщина может открыть небу. Он затягивался, и я вдыхала дым прямо из его легких, задерживала его в своих и выдыхала — предмет наслаждения, его добыча, пропитанная алкоголем и никотином. Лоно мое кипело и беспрерывно выделяло на простыню избыток любви и ожидания. Я хотела, чтобы он все время был во мне. Все время. «Оставайся! Не выходи оттуда». Он смеялся, поглаживая мои половые губы, мокрые от смазки и его спермы. Он превратил мое лоно в рот, который только и хочет, что брать навсегда. Каждый раз, когда он выходил оттуда, я говорила ему: «Останься», — чтобы не видеть, как душа растекается у меня между ногами, смехотворная и банальная. Я не могла больше вынести этой любви. Я устала от постоянного желания уйти от него.
Накануне Аида, когда дети, крича, бегали по скудно освещенным переулкам и взрывали петарды о стены, набухшие от влажности, Дрисс сказал мне одну из своих блестящих речей — последнюю перед нашим разрывом.
— Видишь ли, — сказал он, — я люблю тебя. И я не хочу этого. Жизнь — это член. Она стоит — хорошо. Она увядает — все кончено. Надо перейти к чему-нибудь другому. Жизнь — это влагалище. Оно увлажняется — хорошо. Если начинает задавать тебе вопросы — пора уходить. Не надо усложнять себе существование, соловей мой. Член. Влагалище. Точка. Когда ты это поймешь?
— Я стараюсь, знаешь ли. Я вот так тебя послушаю-послушаю, да и уйду когда-нибудь.
— Зачем тебе от меня уходить? Нет, ты не сможешь обойтись без члена, который стоит для тебя, не слабея, и все время упирается о твою попку, а ты даже не согласишься подарить ему свою гвоздичку.
— Я пока что не возненавидела тебя настолько, чтобы повернуться к тебе задом.
— Возненавидела меня? Скажи пожалуйста, у меня голова пошла кругом от твоих торжественных признаний в любви и трагической мины! Ты мне уже на нервы действуешь со своими вечными «Я люблю тебя», «Я тебя ненавижу», «Когда-нибудь я уйду от тебя!» Я тебе никогда не врал и всегда говорил: «У меня встало, я беру тебя, я кончаю, я спускаю, я забываю». Кто дурит тебе голову? Кто тебе голову вскружил?
Конечно же, никто. Не подействовали даже новые книги, которые Дрисс заставлял меня читать — его любимые Симона де Бовуар, Борис Виан и Луи Арагон. И эти французские песни, которые он называл «тексты», помпезные и претенциозные. Он только и говорил что о Лео Ферре. А мне больше нравился бархатный голос певицы Греко. Как бы там ни было, до глубины души я была потрясена лишь голосом Ум Культум.[47]
Остальным голосам я чаще всего только с досадой показывала средний палец: «Фу, достали». Он называл меня закоснелой арабкой. Я сквозь зубы отзывалась: «Отцепись».
А потом Дрисс рассказал мне о Хамиде. Небо над Танжером было синее, воскресное утро настраивало на ленивый лад и неспешные ласки. За обильным завтраком в постели я вспомнила, что теперь больше времени провожу у своего любовника, чем у тетушки Сельмы, которая со мной больше почти не разговаривала. Конечно же, мне хотелось заняться любовью, но Дриссу хотелось другого. Он хотел помастурбировать у меня на глазах.
Головка его члена торчала, массивная и красная, а под ней триумфально набухли пульсирующие кровью вены. Я смотрела, куда более возбужденная, чем хотелось признать. Он действовал осторожно, сжимая головку двумя пальцами, потом забирал весь член в свою по-матерински нежную ладонь. Впервые в жизни я осознала самым материальным и физическим образом, что мой клитор встал в эрекции и, голодный, торчит между губами. После этого открытия я больше не верила в женскую пассивность. Я точно знаю, когда теку и дрожу, и у меня встает, даже если бедра при этом остаются сжатыми, а лицо спокойным.
Рука Дрисса, захватив член, сжала его так, как я не умела. Сейчас он извергнет семя мне в лицо, и груди мои, и влагалище останутся ни с чем. Если мужчины могут доставлять столько удовольствия сами себе, почему они все же хотят нас, женщин? Я хотела накрыть его своими губами. Он не дал мне. «Нет», — сказал он, массируя себя от центра к кончику, влюбленный в свой член, о красоте которого прекрасно знал.
— Нет, женщины не умеют делать этого, — объяснил он. — Только сосать. Да и то! С ними не так приятно, как с мужчиной.
Превращаться в соляной столп я научилась именно в ту минуту.
— Ты делал это с мужчинами?
— Моя любовь, мой сок манговый и черничный, о чем ты думаешь? Да, парень отсосал у меня. И это так здорово, что я задумался, не отказаться ли мне от женщин.
Член его стоял, как у осла, высовывался из правой руки, сочился прозрачной жидкостью.
— Почему это ты кривишься? А сама-то?
— Что сама?
— Ты не отказывалась, когда Салуа залезла языком в твой раскрытый миндаль в прошлый раз.
— Это потому что вы, господин, предпочли залезть в чужой миндаль, а не в мой.
Он засмеялся, крепко поцеловал меня в губы:
— Ты делаешь успехи! Ты начинаешь говорить так же, как и. Обожаю твою стыдливую непристойность. Еще немного — и можешь вызывать геморрой у блюстителей нравственности. В идеале ты должна бы написать как можно больше этих очаровательных сальностей и оклеить ими стены. Но не бойся: я безумно люблю твою миндалинку, мой член увлажняется, и если тебе захочется любиться со старой меркантильной лесбиянкой, я никоим образом не вменю тебе это в вину.
