катил градом, перед глазами проплывали радужные пятна, и Кавказская казалась Полторацкому самой длинной улицей на свете. Приглушенное бормотание горлинок доносилось сверху; «а-гры-гры… а-гры- гры»—так сообщали они о бесконечной своей тревоге. По деревянному шаткомумосту с нагретыми солнцем, горячими перилами они перешли неширокую реку, с быстрой и мелкой светло-желтой водой, к которой тянулись росшие по берегам ивы, свернули палево, затем направо, впереди, в конце улицы, увидели громоздкую, красного кирпича церковь и остановились у приземистого длинного одноэтажного здания с невысоким, в четыре каменных ступени крыльцом у входа. «Почта», — проговорил Нурякде. «Ну, спасибо, — сказал Полторацкий. — Без тебя вовек бы не нашли». С легкой улыбкой человека, понимающего шутку, кивнул туркменский мальчик. «А потом куда вы пойдете? — спросил он, и дабы его слова не были истолкованы как проявление неприличного, праздного любопытства, поспешил добавить: — Я могу показать… или объясню…» — «Так ты не торопишься?» — «Я успею», — коротко ответил Нурякде. «Тогда идем», — и положив руку на худенькое плечо мальчика, вместе с ним поднялся Полторацкий по четырем широким каменным ступеням и отворил дверь. Сараев шел следом.
Сумрачно и прохладно показалось здесь после ослепительного света и палящего зноя улицы, вот почему Полторацкий и Сараев блаженно вздохнули, что вызвало снисходительную улыбку на смугло-желтом, с прелестными светлыми пятнами лице Нурякде. Возле телеграфного аппарата — увидели они — сидел человек лет тридцати в распахнутой форменной тужурке и с усмешкой что-то читал. На стук двери он не спеша поднял голову и черными, немного навыкат, широко расставленными глазами взглянул на вошедших. Крайне неприятное ощущение вызывал его взгляд, однако не широко расставленные и несколько более чем надо выпуклые глаза были тому причиной. Потребовалось некоторое время, чтобы уяснить: неприятная, даже отталкивающая особенность этого взора заключалась в том, что он вообще ровным счетом ничего не выражал: ни простейшего, служебного, так сказать, внимания, ни участия, ни отвращения, ни злобы — ничего, кроме глубочайшего, поистине ледяного равнодушия, порожденного, как с изумлением догадался Полторацкий, чудовищным высокомерием. «Что вам угодно?» — спросил телеграфист, небрежным движением откладывая листок, исписанный мелким, аккуратным, по-видимому, женским почерком. «Угодно переговорить с Асхабадом и Ташкентом, — сказал Полторацкий и, предупреждая вопрос, протянул свой мандат. — Полторацкий, комиссар труда республики… В Асхабаде нужен Временный комитет, Фунтиков (удивленно присвистнул сзади Сараев), в Ташкенте — председатель Совнаркома Колесов». «Ждите», — никакого интереса не выразив, отвечал телеграфист. Зато Нурякде прямо-таки закипел от возбуждения. «Вы, значит, Полторацкий, — переминаясь с ноги на ногу, вполголоса, быстро говорил он. — Я одну вашу речь читал… не всю, правда… Знаете что? Вот что, — горячо выдохнул он. — Я должен вас познакомить с моим дядей. Непременно! Мой дядя был солдатом… Он говорит, что от крика петуха день не наступит… надо как следует потрудиться, чтобы изменить жизнь… может, и повоевать… Его зовут Ораз Атаев, он брат моей покойной мамы… Мы живем неподалеку, я сейчас!» — воскликнул Нурякде и с этими словами скрылся за дверью.
Привалиишись спиной к стене, остужавшей разгоряченное зноем тело, сидел Полторацкий. Сараев стоял рядом, говорил, что понять не может, на кой ляд сдался ему этот чертов Фунтиков… «Отдохни, — закрыв глаза, отвечал Полторацкий, — сядь. Стена холодная… Ты по Баку скучаешь?» — вдруг спросил он. Сараев пожал плечами, что в данном случае означать могло лишь одно: ему не до скуки. «А я иной раз скучаю. Я море очень люблю… когда на море смотрю, обо всем забываю и не думаю ни о чем… Смотрю — и все, А на душе и радостно, и печально, и тревожно — все сразу, и кажется, будто ты что-то очень важное понял. Зачем ты на свет родился, например… Улыбаешься? Напрасно… Это каждому понять надо… Паренек какой славный, — улыбнулся он. — Жаль, детей у меня нет. Я бы хотел детей». — «А ты женись, вот и дети будут. Вон Константинопольский — в чем только душа держится, а плодит себе и плодит». — «Ты скажешь — „женись“… Во-первых… не на ком, а во-вторых, какой из меня муж…» Так отвечал он Сараеву, а мысли его принимали меж тем совсем другое направление. Спиной и затылком ощущая холод кирпичной стены, с необыкновенной решимостью (но тем не менее все внутри обмирало и валилось в знобящую пустоту) он взял Аглаиду за руку и твердо произнес: «Я вас люблю. Будьте моей женой». Ах, нет… Он слова молвить не имеет права, ибо и признание, и тем более — предложение его должны быть непременно предварены либо освобождением ее брата, Михаила Артемьева, либо изменением приговора ему… Ее брат между ними — третий, и мука невысказанности, страдания вынужденной немоты, обет молчания, вполне понятные сами по себе в виду коренной разницы его с Аглаидой судеб, отягощаются приговором Михаилу Артемьеву, грозящем смертью. Нелепость страшная, от нее впору в уме повредиться: пока ее брат в тюрьме, он не волен даже намекнуть ей на свое чувство, ибо это может быть воспринято как оскорбительное, мужское требование поощрить его усилия, направленные на облегчение участи Михаила. Погоди, сказал он себе, испытывая смущение и внезапную радость. Не означают ли все его домыслы оскорбительного недоверия к Аглаиде? Разве не поймет ясная и строгая душа ее, что его чувство возникло и существует вне всяких расчетов, что лишь на себя уповает оно, и все тайные, все сокровенные и жаркие его надежды связаны с ослепительной, пугающей, дивной возможностью ответного чувства? Он вернется — вернется и скажет… «Асхабад, — ровным голосом сообщил телеграфист. — Фунтиков у аппарата». Словно из другого мира прозвучал этот голос и вернул Полторацкого в Мерв, в июль, в зной, от которого, правда, защищали толстые кирпичные стены почты. Еще миг блаженной неподвижности позволил он себе, затем резко встал и подошел к аппарату. «Передавайте, — велел он, стараясь не встречаться взглядом с широко расставленными, выпуклыми и холодными глазами телеграфиста. — Если вы, — медленно произнес Полторацкий, — считаете себя врагом Советской власти, то скажите, как честный ее враг, что происходит в Асхабаде?» Фунтиков, Фунтиков — на лицо бы твое посмотреть сейчас… смеешься, наверное, сытый враг? А что ответишь? Появлялись на серой ленте буквы, складывались в слова: «Приезжайте — увидите сами».
Смеется… Поздно, да и попусту ему отсюда кричать: что творишь?! Опомнись!! Аппарат стукнул снова, теперь спрашивал Фунтиков: «Большой ли отряд сопровождает делегацию?» Не донесли, стало быть, не успели тебе доложить, какое с нами идет на Асхабад войско! Ну, так помучайся пока… пока не узнаешь. «Передавайте… Почему арестован Житников? Требуем его безопасности. Требуем безопасности всех закаспийских комиссаров». Собираясь с мыслями, молчал Фунтиков. Потом ответил: «Житников задержан до вашего приезда». За спиной выругался Сараев: «Приманивает, будто птенцов несмышленых…» «С Асхабадом все, — резко проговорил Полторацкий. — Давайте Ташкент». — «Отряды требуй! — выдохнул жарко Сараев. — Нечего нам тут делать, коли силы у нас не будет!» — «Успеется, — бросил через плечо Полторацкий. — Спешка знаешь, когда нужна?» — «Ташкент на линии. У аппарата Колесов».
«По имеющимся сведениям, — диктовал Полторацкий, — обстановка такова… Временный исполнительный комитет Асхабада… выпустил воззвание. В нем сказано… временно, до создания истинно выборной власти, власть переходит к стачечному комитету служащих Средне-Азиатской железной дороги, пополненному лицами, приглашенными для пользы дела… Приглашаются также туркмены. Думаю, что в Асхабадс существует коалиция…она построена на принципе — долой Фролова… На этой платформе сошлись все без исключения. Однако есть признаки, что движение грозитперерасти в открытую контрреволюцию. Арестован Житников. Вероятно, арестованы и другие комиссары Закаспия. Судьба их внушает серьезные опасения». Колесов ответил: «Наша оценка событий в общем совпадает с твоей. Есть обнадеживающие факты. В Средне-азиатских железнодорожных мастерских произошло следующее: рабочие объявили поход и чуть не расправились самосудом с лицами, призывающими их к учредиловке. На митинге пятнадцатого июли была вынесена резолюция… С одной стороны — выступить по первому требованию с оружием в руках на Оренбургский фронт и с другой — в случае необходимости разбить наголову асхабадцев. Есть еще порох в пороховницах! — так, излюбленным жестом, должно быть, скрестив на груди руки, воскликнул в Ташкенте Колесов. Последовали далее советы, — Обопрись хорошенько на Чарджуй и Мерв… Выпусти приказ как чрезвычайный комиссар… не нужно указывать на вооруженное воздействие… дай выпукло возможные беды… В Кушке находится Стасиков и с ним можно наладить укрепление Мерва путем передвижения хотя бы небольшого отряда в Мерв во главе со Стасиковым… вот все, что я могу указать. Из Москвы сведений не имеем, как только будут — сообщу. Желаю успеха — в результате, конечно, энергичных шагов». «…Энергичных шагов!» — вслух и с насмешкой прочел Сараев. Полторацкий диктовал: «Все принимаю к сведению… обрати внимание на Новую Бухару… Там уже избран стачечный комитет. Передай Леппе, чтобы ни в коем случае не допускал исполнения приговора по делу Артемьева… В случае необходимости пусть обращается в Центральный Комитет республики, ссылаясь и на меня».
