«Ленты мы у вас забираем, — сказал телеграфисту и кивнул Сараеву: — Возьми. Исключительно в интересах потомства… Надо же хоть что-то и ему оставить! — веселая уверенность вдруг овладела им, он с улыбкой заглянул в широко расставленные, выпуклые глаза телеграфиста. — Вас, простите, как величать?» Помедлив, тот отвечал: «Христофоров Виктор Аркадьевич». — «А отчего это, Виктор Аркадьевич, у вас такое выражение, будто белый свет вам давным-давно опротивел?» Мельком на него посмотрев, Виктор Аркадьевич высокомерно поморщился и ровным голосом проговорил, что белый свет, действительно, нисколько его не занимает. Однако, дабы у комиссара республики не создалось о нем превратного представления (хотя чье бы то ни было мнение никакой ценности для него не имеет), необходимо уточнить: за исключением тех случаев, когда дело касается его, Христофорова, непосредственных интересов и желаний. «Забавно, — произнес Полторацкий, в упор разглядывая Виктора Аркадьевича, который отвечал ему немигающим взглядом своих широко расставленных, немного навыкате глаз. — У нас с вами, надеюсь, еще будет время потолковать. Я, может быть, здесь ночевать буду». — «Сделайте одолжение, — равнодушно молвил Христофоров. — Напарник мой в отпуске, я днем и ночью на почте». Дверь хлопнула, Полторацкий оглянулся — с порога застенчиво улыбался ему Нурякде, а с ним рядом, со спокойной важностью засунув за пояс руки и выставив вперед обутую в мягкий сапог ногу, стоял высокий, плотный, даже несколько грузный чернобородый туркмен с широким, смуглым, блестящим от пота лицом, в халате и надвинутой почти до бровей мохнатой шапке. «Это мой дядя, — сказал Нурякде, — Ораз Атаев». «Салям алейкюм, — в коротком поклоне склонил голову Ораз Атаев и добавил, блеснув улыбкой: — Здравствуй!»
Оставив на почте Виктора Аркадьевича Христофорова с его высокомерием и явно преувеличенным вниманием к собственной особе, они вышли на улицу. В пески, со всех сторон окружавшие город, спускалось солнце, которое, чем ближе оказывалось к земле, тем становилось больше и тем сильней наполнялось багровым светом, рдевшим по низу бледно-синего неба. Духота не спадала, но горлинки, ощущая приближение ночи, сулившей им короткую передышку, ворковали протяжно и нежно, словно избавившись от тревоги, весь день их снедавшей. «Хороший у вас племянник», — проговорил Полторацкий, легко проведя рукой по горячим, черным волосам Пурякде, проявившего при этом немалые усилия, чтобы, как подобает мужчине, счастливую свою улыбку скрыть, и потому с крайне деловым видом поторопившегося осведомиться, куда теперь надо проводить гостей из Ташкента. «Да, пожалуй, на станцию…» — Полторацкий вопросительно глянул на Сараева, тот кивнул: «Уже вернулись, должно быть, и нас ждут». Тихо и быстро что-то сказал племяннику дядя, Нурякде перевел: «Он говорит, не хотите ли посетить наш дом… оказать нам честь и быть нашими гостями…» — «С удовольствием бы, — ответил Полторацкий, — но наши товарищи нас ждут». Тогда Ораз Лтаев, повернув к нему широкое, смуглое лицо, спросил, старательно подбирая русские слова, верно ли, что он и его товарищи едут в Асхабад. Да, верно, сказал Полторацкий. Плавным движением Ораз Атаев погладил черную, густую свою бороду, взглянул на багровеющее солнце, затем поднял глаза вверх, к темнеющей вершине неба и проговорил внушительно, что ехать опасно. Там, в Асхабаде, враги Советской власти… Полковник Ораз Сердар обманул туркмен, дал им оружие и велел готовиться к войне. Туркмены не понимают еще, кто им друг, а кто враг — как в свое время не понимал и он, Ораз Атаев, служивший в текинском полку у генерала Корнилова. Стыдно теперь вспоминать об этом, но что мог знать он, житель пустыни, о морской пене? Из всех источников надо вкусить, чтобы научиться отличать правду от лжи, добро от зла, друга от недруга. Глупые молодые люди, они кричали генералу Корнилову: нет тебе смерти! Им нравились их широченные галифе из хорошего красного сукна, офицерские шинели, нравилось есть три раза в день, получать по двадцать пять рублей — но какой недоуздок ни надень на ишака, даже золотой, все равно тот останется ишаком. Глупые молодые ишаки — вот кто были они, когда с визгом и воем, гордясь галифе и шинелями, нахлестывая сытых лошадей и сами сытые, поскакали на краевых… Была зима. Река, название которой так и не запомнил Ораз Атаев, замерзла, лошади скользили и падала, красные били из пулеметов и орудий, и половина полка полегла там навечно… Несчастные братья мол — за кого, за что сложили вы своя молодые головы в черных мохнатых шапках?! Многие попали в плен, их отвезли в город Гомель, посадили в тюрьму, отобрав при этом красные штаны, офицерские шинели и дорогие сапоги, а взамен выдав все старое. Даже наши собственные туркменские тельпеки, с грустной усмешкой указал Ораз Атаев на свою мохнатую шапку, отобрали и дали вместо иих рваные солдатские папахи с царскими знаками. Смеялись и говорили, что генералы опять оденут туркмен во все новое. Кормили жирной кашей, в которой однажды попался кусок свиной кожи. Нас сильно рвало, потом мы не притрагивались к пище, двое умерло, после чего в тюрьму пришел комиссар, всех выпустил и сказал, что тот, кто хочет воевать за бедных и за хорошую жизнь, пусть записывается в первый дагестанский полк, а кто не хочет, пусть едет домой. Ораз Атаев тогда сказал, что он холост и мог бы воевать за бедных и тем более — за хорошую жизнь, что ему нисколько не жаль штанов, шинели и даже собственной мохнатой шапки, ибо была бы голова, а шапка найдется; но что ему непременно надо понять, на чьей все-таки стороне правда. Отныне он не желает быть рабом собственной темноты и бараном, послушной трусцой бегущим среди блеющего стада. Да, так ко всеобщему удивлению говорил он, Ораз Атаев, и комиссар, внимательно его выслушав, отвечал, что на то и даны человеку ум и совесть, чтобы он не уподоблялся послушному барану, а с достоинством и честью распорядился своей судьбой, и что Оразу Атаеву в его размышлениях и его окончательном выборе помнить надо одно: они поднялись за новое, справедливое устройство жизни, обещающее хлеб и достоинство всяком честно трудящемуся человеку. Сомнение зародилось тут в душе Ораза Атаева и чуть было не слетело с его языка, что в таком случае несправедливо отбирать у туркмен штаны, шинели, сапоги и даже тельпеки и даватв взамен всякое рванье. Но, слава Аллаху, вовремя спохватился он и вспомнил, что лучший аргомак мало ест, долго живет, лучший молодец много слушает, мало говорит, а кроме того — еще вспомнил — скотина пестра снаружи, а человек изнутри, и потому мало ли какие люди встретиться могут и у красных. Человеческое сердце упрямо, со вздохом проговорил он, и война человека с самим собой — самая долгая война. Но сам он вступил тогда в Первый дагестанский полк, служил полтора месяца, был ранен в грудь навылет и не так давно, после госпиталя, вернулся домой. Он просит простить его за долгую речь, которой, должно быть, изрядно дивился Нурякде, привыкший к краткому слову своего дяди, но он счел нужным рассказать все это, чтобы товарищ Полторацкий знал, что на него, Ораза Атаева, всегда можно положиться. С этими словами чернобородый туркмен облегченно перевел дух и, сняв свою мохнатую шапку, утер ею потное лицо и снова водрузил на остриженную наголо голову.
«Спасибо», — отозвался Полторацкий с ощущением необъяснимого, но прочного доверия к Оразу Атаеву. А тот, будто понимая это, внимательно и дружелюбно смотрел из-под своей шапки, надвинутой почти на самые брови. «И тебе спасибо, Нурякде», — коснулся Полторацкий худенького плеча мальчика, смущенно потупившего карие с золотым и горячим отливом, чудесные глаза. Относительно Асхабада он еще не решил, многое зависит от завтрашнего митинга а, разумеется, от намерений самих асхабадцев… «Я знаю, — твердо сказал Ораз Атаев, — Ораз Сердар набирает армию. Когда хотят мира, армия не нужна». — «Правильно он говорит! — воскликнул Сараев. — Я, Павел, твою сторону всегда держал, но сейчас такой момент, а ты медлишь… Слушай, — вдруг с изумлением проговорил он и даже вперед несколько забежал, чтобы заглянуть Полторацкому в лицо, — да ты что… ты надеешься еще? Ты еще думаешь, что добром с ними можно?» Ничего не ответил ему Полторацкий.
Вечерняя заря догорала над Мервом, густел сумрак. Но в темнеющем чистом небе еще трепетал свет, скрадывал сиянье первых звезд нарождающейся ночи, и бирюза его постепенно вытеснялась синевой с явственно проступающим сквозь нее фиолетовым отливом. Подходили к станции, Полторацкий обернулся к Оразу Атаеву, сказал: «У меня к вам просьба…» Тот немедля и с готовностью кивнул. «Вы и еще несколько человек… тут, правда, верховые нужны… в эти дни возле Мерва верстах так в пяти в сторону Асхабада… И чуть что — сразу ко мне. Днем я скорее всего в Совете… Ночью либо в гостинице „Лондон“, либо на почте. Меня не найдете — к нему, — указал на Сараева, — к товарищу Сараеву. Он ночует вон в том вагоне или тоже в гостинице. Его не будет — к Каллиниченко. Где он живет — знаете?» «Знаем, — степенно отвечал ему чернобородый туркмен, — хороший человек, почему не знать? Нурякде!» — «Да, дядя», — с трогательной послушностью откликнулся мальчик. Что-то сказал ему Ораз Атаев, прибавил по-русски: «Быстро!», и Нурякде, звонким голосом крикнув «До свиданья!», вприпрыжку помчался через железнодорожные рельсы. «Людей предупредит… скажет, чтоб коней седлали», — глядя ему вслед, молвил Ораз Атаев.
