аппарата. «Как сидели — так и заснули, — вяло вымолвил Христофоров. — Вас к телефону… Из Байрам-Али просят…»
Звонил Константинопольский. Слышимость была отвратительная, что-то басовито гудело, трещало, шелестело, но Полторацкий все-таки разобрал: почему не приехали, спрашивал Гриша, где имущество банка, оружие, где рота… «Что эшелон вам не дали, я знаю, — вдруг совсем близко и отчетливо прозвучал его голос, — но разве Маргелов не раздобыл повозки?» — «Повозки были, но сломались, пришлось вернуться!» — прокричал Полторацкий, приставив согнутую ладонь ко рту и почти касаясь трубки губами. Гриша изумился: «Как… все сломались?!» — «Все! — сморщившись, крикнул Полторацкий. — Километра три проехали, у всех передние оси треснули!» — «Кошмар! Это твой Каллиниченко проглядел… Слушай, Павел… Немедленно выезжай к нам… немедленно! Я и Матвеев оба категорически настаиваем! За тобой выезжали Сараев и Микиртичев… Ты почему не уехал?..» Тут в трубке снова загудело, потом послышалось нечто вроде переливчатого женского смеха, и Полторацкий, почти не надеясь, что его слова дойдут до слуха Константинопольского, отчетливо произнес: «Сегодня двадцатое. Вот-вот прибудут ташкентские отряды. Шайдаков поехал за помощью в Чарджуй. Я думаю, асхабадцы не успеют!» Гриша, однако, все понял и из Байрам-Али отчаянно закричал: «Наши разъезды уже видели чью-то конницу! Выезжай немедленно, прошу тебя… умоляю…» Резкий щелчок прервал взволнованную речь Константинопольского, и гулкая пустота задышала Полторацкому в ухо. Он тряхнул трубку, крикнул: «Але! Гриша!» — но телефон, судя по всему, умолк окончательно. «Ну и черт с тобой!» — с сердцем сказал Полторацкий и повесил трубку. Вдруг неожиданно любопытство проявил Виктор Аркадьевич, осведомившись, головы, правда, не поднимая, как же это могло так случиться, что у всех повозок в одночасье треснули передние оси… «А вот так и случилось, — раздраженно отвечал ему Полторацкий, — вам-то что? Ведь к вам лично это никакого отношения не имеет». Виктор Аркадьевич лениво пожал плечами. «А я и не утверждаю, что меня это занимает. Странным показалось — вот и все». Он поднял голову и черными, широко расставленными, чуть навыкате глазами скользнул по лицу Полторацкого. «Не знаю, сможете ли вы меня понять… Но нет таких событий и таких ценностей во всем мире, которые бы превзошли главное событие и главную ценность…» Он замолчал, ожидая, что Полторацкий спросит, что это за главное событие и главная ценность. Полторацкий в самом деле спросил, и Виктор Аркадьевич, блеснув взором, провозгласил: «Я!» Да, да, продолжал телеграфист, свободно откинувшись на спинку стула и время от времени бросая на Полторацкого взгляды, исполненные превосходства, он, Христофоров, есть все, он — единственная и достоверная реальность в этом малоинтересном и весьма условном мире. Вот он сейчас закроет глаза (Виктор Аркадьевич крепко зажмурил веки), и ничего и никого вокруг не станет. Полной белой рукой он ткнул в сторону Полторацкого, заявив, что того не существует. То есть, конечно, его гость существует — но исключительно сам по себе, для себя, в чем и состоит, собственно, мировоззрение наиболее передовых, отвергнувших предрассудки людей эпохи… Добро, зло, бог, дьявол — это все отвлеченные и скорее всего даже совершенно пустые понятия, сказал Виктор Аркадьевич, закуривая папироску. «Кроме меня — ничего и никого!» — внушительно заявил он. Полторацкий рассмеялся. «Будет вам! Самому-то не смешно? — Он посмотрел на телеграфиста, на его полную белую руку, в которой меж пальцев зажата была дымящаяся папироса, и без тени улыбки промолвил — Так и до подлости недалеко». Виктор Аркадьевич презрительно усмехнулся. «В вашем представлении — подлость, в моем — мое желание и мое неотъемлемое право». — «Но я все-таки существую и более того — хочу спать, — поднявшись, сказал Полторацкий. — Где прикажете лечь?» Христофоров указал на дверь, окрашенную под цвет стены и постороннему взгляду почти неприметную: «Там».
Неприятный сон вскоре приснился ему — Виктор Аркадьевич, пристально глядя на него своими широко расставленными, немного навыкате, черными глазами, уверял, что на всем свете существует только он, телеграфист Христофоров, неоспоримым доказательством чему служит его замечательная форменная тужурка с золотыми пуговицами, человека же по имени Павел Полторацкий нет вообще, он всего-навсего плод воображения телеграфиста, его порождение и добровольный мираж… условность, как, впрочем, все в этом мире, за исключением, разумеется, телеграфиста Христофорова, единственного, кто имеет право на золотые пуговицы — знак подлинного существования и законности желаний… Обратите внимание, он даже на имя свое не откликается, в чем можете убедиться самолично, вот-с… — уже совсем странно, с какой-то непонятной угодливостью мельтешил Виктор Аркадьевич и, для чего-то приставив к губам сложенные в рупор ладони, звал: Павел Полторацкий! Павел Герасимович Полторацкий! Вот видите, обрадовался и даже подпрыгнул телеграфист, что совершенно с ним не вязалось, молчит! Вымысел… тень… — даже ударить можно, и он решительно ничего не почувствует, решительно ничего, уверяю вас! Желаете попробовать?
Полторацкий проснулся от боли. Он открыл глаза, и тут же получил удар по лицу, потом удары посыпались один за другим, он сжался, пытаясь от них защититься, но чья-то сильная рука рванула его за воротник гимнастерки, он упал на пол и тотчас захлебнулся от удара сапогом в грудь. «Будет вам, — прозвучал над ним чей-то голос. — Убьете товарища раньше срока… А ну, вставай!» Он медленно сел, опираясь руками об пол, затем ухватился за стул, подтянулся и встал. Ноги дрожали, голова кружилась, тошнило. По лицу что-то текло, он провел рукой, поднес ее близко к глазам — ладонь была в крови. «Кровь», — подумал он и с усилием поднял тяжелую голову.
Светлая дымка плыла перед глазами, он моргнул, дымка разошлась, и тогда прямо перед собой он увидел коренастого человека в гимнастерке, ловко и плотно перехваченной офицерским ремнем, с портупеей через плечо… Человек этот, склонив голову с аккуратно, на пробор, причесанными темными волосами, заметно редеющими к темени, с брезгливым выражением смотрел на Полторацкого. Какие-то люди, все вооруженные, теснились рядом, шумно дышали, переговаривались и пересмеивались; через настежь открытую дверь было видно, как точно такие же люди сидели на скамейках, курили или свободно разгуливали по всей почте, подходили к телеграфному аппарату и со смехом тыкали пальцем клавиши. «Испортят, — сглотнув солоноватую слюну и ощутив, что горло у него пересохло, подумал он и поискал взглядом телеграфиста. — Где он… чего молчит?» Оказалось, что Виктор Аркадьевич стоит в углу и, скрестив полные белые руки, в одной из которых дымилась папироска, пристально, с неподдельным интересом рассматривает Полторацкого. Нечисть… упырь… — с дрожью ненависти и отвращетгия все понял Полторацкий. «Все равно, как Иуда, сдохнешь» — так хотел он сказать телеграфисту, но сначала сип вырвался из груди у него, а затем коренастый человек в гимнастерке кивнул, Полторацкого сильно толкнули в спину, крикнули: «Пошел!», и он, шатнувшись, быстрым, нетвердым шагом вступил на порог и успел только сплюнуть Виктору Аркадьевичу под ноги. «Куда его, Николай Кузьмич?» — спросил кто-то звонким, радостным голосом, и Николай Кузьмич, растягивая слова, ответил, что, пожалуй, в тюрьму… «Ведите, мой дорогой, в одиночку… — устало сказал он. — И прошу вас: без самовольства. Чтоб в целости довели!» Его вытолкнули на улицу. Светало, в разных частях города бухали одиночные выстрелы, в ветвях с приглушенным и нежным бормотанием начинали шевелиться горлинки. «Ловко мы их!» — звонко и радостно проговорил один из конвоиров, сияя безусым юношеским лицом. Другой, постарше, солидно подтвердил: «Да-с, Юрий Александрович, как курятник, можно сказать… хх-е, хх-е…» Был еще и третий, державшийся позади и дуло винтовки время от времени упиравший Полторацкому в спину. «Хорошо, что этого… — сквозь долгую зевоту промолвил он, — Полторацкого… взяли…» — «Пучеглазый помог! — счастливо засмеялся Юрий Александрович. — А то бы искали еще… А подполковник приказал: во что бы то ни стало!» — «Ну, подполковник… ох, черт, до чего ж спать охота… мало ли что… не он командующий…» — «Э-э, батенька, — звонко и важно проговорил Юрий Александрович, — вы не правы. Вы не осведомлены. Подполковник… Павел Петрович — он с особенными полномочиями!»— «Особенные, не особенные — мне чихать! Я, между прочим, вторую ночь не сплю и с превеликим удовольствием поставил бы этого, — тут Полторацкий ощутил, что дуло винтовки спова уперлось ему в спину, — к стенке и завалился бы часиков этак на пять». Так они шли, переговариваясь между собой, подобно людям, выполняющим одну, не очень интересную, но важную работу, и то, что на сей раз она удалась легко и быстро, сообщало им законное удовлетворение. Несколько мрачноватым казался конвоир, державшийся позади, — но у него, вероятно, были на это свои причины. В их окружении, стиснув зубы, чтобы не закричать на весь Мерв воплем тоски и отчаяния, понурив голову, шел Полторацкий. Всякий раз, когда в предутренней тишине раскатывался выстрел, у него перехватывало дыхание, словно именно ему предназначена летящая в предрассветном сером воздухе пуля. Но не это угнетало его, нет; он даже желал смерти, ибо она уравняла бы его с теми, кто погибал сейчас в городе Мерве, дала бы успокоение и горькое, облегчающее право на скорбь и всепрощение товарищей… И не от
