Мрачно слушал его о. Александр.
– Я Блока почитаю, – сказал он. – Мандельштама недавно один стих я прочел… Мне понравилось.
– Хорошо, – равнодушно кивнул Краснуцер и с мучительным выражением потер большой выпуклый лоб. Теснились под ним, преимущественно, мысли о великой русской литературе – единственном боге, которому он молился с молодых ногтей. Но с какой неумолимой жестокостью отвергал этот бог его, Краснуцера, приношения в стихах и прозе! Боже, стонал Геннадий Маркович, почему ты пренебрегаешь моей жертвой? Уж не потому ли, что я принадлежу к племени, гонимому всем миром, а вкупе с ним – и народом, с детьми которого я лепетал на языке, ставшем для меня родным? Бог ему отвечал, что он порет сущую чепуху. Ты же неглупый человек, Краснуцер, и прекрасно понимаешь разницу между культурой и религией, от века привносящей в человеческое общежитие опасное чувство превосходства над людьми других обрядов, веры и традиций. За разгул низменных человеческих страстей вне всякого сомнения должны нести ответственность Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой. Святая Троица за все пусть молится. Культура же приобщает благородству, которое тщетно пытается привить религия. И разве когда-нибудь культура опускалась до выяснения постыдных вопросов, кто был отцом художника и какой нации принадлежала женщина, в лоне которой он был зачат? Не увенчан ли был венцом славы создатель дивных песнопений Афанасий Фет, по крови – брат Геннадию Марковичу? Поэт Надсон? Поэт Мандельштам, кстати помянутый сегодня явившимся в «Красную новь» автором? Творцом культуры, с величайшим страданием выслушивал Геннадий Маркович окончательный приговор, ты быть не можешь ввиду отсутствия ярко выраженного дарования; ее хранителем – обязан. И твой подвиг многолетней поденщины чтения рукописей и собеседований с авторами, из коих лишь единицы способны понять, какую пронзительную, страстную, нежную, печальную или даже дикую музыку можно извлечь из слова, – этот твой подвиг будет зачтен.
– У вас с фабулой неладно, – не глядя на о. Александра, нервно проговорил Краснуцер. – Нет напряжения. Бог, сатана, Россия – это все какая-то старая, заезженная до хрипоты метафизическая пластинка, а не поэзия. Резче! Ярче! Сильнее!
Пусть читатель сразу получит удар в сердце! Начните прямо с суда. Семен Ильич, эта секретарша… как ее…
– Гвоздева, – шепнул о. Александр.
– Вот-вот, Гвоздева… толпа, жаждущая нового распятия… Н-да. – Только что чуть оживившийся Геннадий Маркович снова увял. – Я не против христианства. Как религия, оно мне вполне безразлично наряду с другими…
Тут он замолчал и крепко потер ладонью лоб, давший теперь пристанище мыслям, связанным с неинтересной и вообще чуждой Краснуцеру областью веры и богопочитания. Христос, Будда, Зороастр, Моисей, Магомет, в каком-то смысле Лютер, несмотря на свою славу ненавистника евреев, и даже Кальвин, по совершенно ничтожному поводу отправивший на костер Сервета, – взятые сами по себе, они, с известными, разумеется, оговорками могли даже вызывать симпатию. Их последователи, к несчастью, скучны и жестоки. Христос и христиане, Будда и буддисты, Моисей (как уполномоченный представитель Яхве) и иудеи, Магомет и мусульмане, Лютер и лютеране – это вопрос не столько религиозный, сколько культурно-социологический. Герой и толпа. Пророк и фанатики. Личность и эпигоны. Гигантская фигура Толстого и толстовцы, слабыми руками ковыряющие землю. Массовое подражание отравлено пошлостью, слепое поклонение – глупостью.
Однако в данном прискорбном случае дело не в этом. Вопрос: уподобится ли Геннадий Маркович сражавшемуся с ветряными мельницами Дон-Кихоту, предложив напечатать поэму Александра Боголюбова в «Красной нови» или в любом другом издании, выходящем на территории Советов? Ответ: уподобится. Добавление к ответу: уподобившись же и будучи несомненно обвинен в распространении религиозного опиума (раз), в оскорблении рабоче-крестьянской власти путем ее унизительного сравнения с древнеримской, императорской (два), в протаскивании клеветы на революционный трибунал (три), подвергнется изгнанию из редакции с вручением бессрочно действующего «волчьего билета», лишению работы и жалованья, составляющего главный и единственный источник существования самого Краснуцера, его супруги Софьи Львовны, их дочери Елены и пятилетнего Краснуцера-внука, черноглазого Илюши, явившегося на свет после нескольких встреч Леночки с красавцем-кавалеристом, отбывшим затем в секретную командировку и с тех пор не подавшим о себе ни единой весточки. Еще добавление: не исключено, что таинственное исчезновение рукописи из стола Геннадия Марковича означает бдительность органов, имеющих своих людей повсюду, в том числе и в «Красной нови». И если ознакомленные с содержанием поэмы органы обратят внимание (а они непременно и тотчас обратят!) на хлопоты Краснуцера, пытающегося отравить сознание масс вредным сочинением, то тут уж не «волчий билет» будет ему достойной карой, а беспросветное житие на Соловках или участие в ударном строительстве Беломоро- Балтийского канала.
– Христианство или, скажем, буддизм, – тоскливо глядя в потолок, тянул Геннадий Маркович, – или мусульманство… мне, знаете, все равно. Культ – не мое дело. Мое дело – литература. Н-да… Литература. – Он глубоко вздохнул, и на лице его отразился мучительный вопрос: зачем, о, зачем судьба снова поставила перед ним этот выбор – либо спасительная ложь, либо губительная правда. – Не верьте мне, – вдруг едва слышно шепнул Геннадий Маркович. – Ни одному слову не верьте.
С изумлением воззрился на маленького человечка с бегающим взором о. Александр.
– Не понимаю.
– Да где же она! – с лихорадочной поспешностью ящик за ящиком открывал Краснуцер, шарил поверху стола, среди рукописей, доставленных почтой в последние дни: повесть «Кузница» (он сразу проникся к ней необъяснимым отвращением), быль «В песках Туркестана», подписанная «Красный командир Михаил Петров» («Тебя только не хватало для полного счастья», – с ожесточенным сердцем подумал Геннадий Маркович, хотя, быть может, красный командир обладал пусть неискушенным, но зато ярким пером), стихи Альберта Зобина, общим числом одиннадцать, и приложенное к ним письмецо в редакцию от самого Луначарского с убедительной просьбой отнестись с пониманием и благосклонностью к творчеству пролетарского поэта и члена РКП(б) с 1917 года. «И читать не буду, – мстительно решил Краснуцер. –
Он все перерыл и признался, что поэмы нет.
– Пропал Христос, а вместе с ним – Россия, – с вымученной улыбкой сказал маленький нервный человечек, и бегающий взгляд его, мимо и поверх о. Александра задержался теперь на дверном косяке. – Читатели у нас…
– Да кроме вас какие еще могут быть у рукописи читатели? – удивился о. Александр.
– Всякие, – раздраженный детской наивностью провинциального автора, буркнул Геннадий Маркович. – Да вы не волнуйтесь, найдется… Я вам вышлю.
– Так… вы… журнал… вы не будете ее печатать?
– Не только «Красная новь», – вдруг встал и визгливо закричал Краснуцер, – ни одно издание Советского Союза не предоставит свои страницы для этой беспомощной в художественном отношении и крайне вредной в политическом вещи! – Глаза его при этом остановились, наконец, на о. Александре и умоляли о снисхождении, прощении и отпущении греха лжи, творимой благополучия ради большого семейства. Какое несчастье, что он не умеет молиться! Какое страшное несчастье, что поздно вечером, в тиши, возле кроватки мирно посапывающего Илюшеньки, он не может поднять к Богу залитое слезами раскаяния лицо и по древнему обычаю посыпать себе голову пеплом любимой и ненавистной литературы! – «Христос и Россия»! – визжал он и поочередно хватал лежащие перед ним рукописи: сначала «Кузницу», затем «В песках Туркестана», потом стихи Альберта Зобина с письмом наркома Луначарского и изо всех своих крошечных сил хлопал ими о стол. – Взбрело же вам! Да вы гляньте на улицу!
И повелительным жестом Геннадий Маркович указал о. Александру на окно, немытое лет, наверное, не менее пяти. Но виден был сквозь него трехэтажный дом напротив с плакатом по всему фронтону:
