Красота и страсть были и будут врагами всяческой благочестивой умеренности!
– У вас же, – обратилась Пышкина непосредственно к о. Александру, взяла из раскрытой коробки папиросу, долго закуривала, затягивалась, отмечала, что табак отменный, и все это время оглядывала собеседника снисходительным взором принесшей многие жертвы на алтарь любви женщины, но вместе с тем и обладательницы безошибочного поэтического вкуса, дающего ей бесспорное право отсеивать зерна от плевел, – на первом месте рацио… Прохладная религиозность. – Она достала рукопись поэмы и, подвывая, прочла:
Владислав закинул голову и отрывисто засмеялся: «Ха! Ха! Ха!» Отец Александр ощутил зверское желание схватить его за длинные волосы и выкинуть за дверь. Но вместо этого он с вымученной улыбкой заметил, что любую строку можно либо возвысить, либо погубить манерой чтения.
– Нет плохого чтения, – отрезала Инесса, – есть плохие стихи.
– И Пушкина можно… – уперся было о. Александр, но Пышкина пренебрежительно махнула пухлой ручкой. Оставьте. Вы холодны, словно всю жизнь провели в леднике. У вас все отморожено.
– Все! – воскликнула она, и Владислав трижды одобрительно проржал.
Кто ваша вдохновительница? Ваша Муза? Ваша Дельмас? Айседора? Лиля? Ваша Лаура, если угодно? Нетрудно вообразить ее у корыта с красными, распухшими от стирки руками или у плиты, где в горшке она стряпает кашу на всю семью: для верного ей до тошноты мужа и в скуке зачатых от него детей.
– Все это не так! – оскорбившись за Нину и за свое страстное, сильное к ней чувство крикнул о. Александр.
– Молчите и слушайте! – велела ему в ответ Пышкина. – Вы человек из провинции, у вас нет среды, вы варитесь в собственном соку и вам не ведомо, что такое поэзия. – Коротенькими пальчиками со следами фиолетовых чернил на них она ловко и быстро схватила папиросу.
«Третья», – с горечью отметил о. Александр, и с еще большей горечью увидел, как вслед за Инессой своей пятерней с отполированным ногтем в коробку полез и длинноволосый Владислав.
Окутавшись клубами дыма, хрипло говорила Пышкина. Если литератор Боголюбов мистик… а он очевидно склонен к мистицизму, имеющему, однако, в основе набивший оскомину примитивный христианский миф… тем не менее он обладает похвальным стремлением заглянуть по ту сторону бытия. Но что такое мистицизм без всепроникающего Эроса? Дым рассеялся. Пышкина провела языком по губам, выискивая попавшие на них из папиросы крошки табака. Покончив с этим, она продолжила. Эрос – крылья мистицизма. Он уносит вас в запредельную, заповедную, запретную для простых смертных даль! Привстав, она дважды взмахнула пухлыми ручками, словно намереваясь навсегда улететь из «Золотого руна». В долины скорбных теней! В миры тоскующих сердец! В обители неразделенной страсти!
Ваш Христос, брякнула она, неэротичен. Старый бог, истративший свою силу в бесполезных нравоучениях. Отчего он всего лишь визионер и резонер – наблюдатель и моралист? Отчего он так немощен? Отчего не производит впечатления мужчины? Отчего не берет с вожделением всемогущего властелина и с похотью небесного быка приютившую его девицу? Он должен был совершить чудо, восстановить в ней глупо и пошло утраченное девство, а затем взять как деву, доселе не знавшую мужа и впервые открывшую свои ложесна! Тогда было бы оправдано название вашего сочинения, ибо дева, обретшая девство и подарившая его явившемуся к ней богу, – это Россия, забывшая всех прежних своих любовников и насильников и совокупившаяся наконец с единственным, избранным и желанным.
– Господи, помилуй! – прошептал о. Александр и осенил себя крестным знамением, чем вызвал короткое ржанье Владислава и презрительную усмешку Пышкиной.
– Вот почему вы не стали и не станете поэтом, – назидательно молвила она.
Лучше было бы ему ничего у нее спрашивать, но язык проклятый дернулся, и он спросил: «Почему?» Силы небесные, что довелось ему услышать в ответ!
– Да потому что поэзия сама по себе – бог! Потому что этот ваш Христос давно умер, о чем, кстати, много писали еще в прошлом веке. Потому что пришло время новых богов, которых ваяем мы в свободном творчестве!
Медленно поднимаясь со стула и медленными движениями одной и той же руки: правой (а в левой между пальцами была у него зажата недокуренная папироса) забирая со стола сначала рукопись, а затем наполовину опустошенную коробку, он, как в дурном сне, не мог прервать скверну, изливающуюся из этой маленькой бочки. Внутри у него все ходило ходуном, и ее слова он слышал словно бы издалека. Но слышал и понимал. Разве человек с христианским взглядом на жизнь способен оценить ее пленительное разнообразие? Разве, скованное мертвой догмой, его воображение может принять природу как вечный источник неиссякаемых чудес? Разве чудо из чудес, дарованное нам бытием, – соитие – не вызывает у него чувства отвращения? Разве он не кается в нем, как в смертном грехе? Разве, употребив законную супругу, он не попрекает ее затем Евой как первопричиной падения всего человечества?
И разве не проповедует он повсюду чудовищную ложь о смерти, будто бы являющейся всего лишь иной формой жизни? Христос Воскрес! Пышкина издевательски засмеялась. Пристало ли нам, художникам двадцатого столетия, в эпоху страшной бури и невиданного натиска воспевать людей рабского поклонения и рыбьей любви? Живой сменяет мертвого – вот истинное воскрешение, а другого нет и не будет во веки веков.
– Amen! – отчего-то по-латыни воскликнула она. – Вашего Христа убили, он мертв, и он никогда не появится в России.
– А я вам говорю, – с порога крикнул им – Пышкиной и Владиславу – о. Александр, – Он здесь! И вы еще горько пожалеете… – Он захлопнул за собой дверь.
Спрашивается: можно ли жалеть о том, чего не знаешь? Тосковать о том, кого не любишь? И мечтать о встрече с тем, от кого ничего не ждешь? Он махнул рукой, закурил и двинулся в «Красную новь», благо находилась она неподалеку: на Неглинной, в древнем двухэтажном особнячке. Святые Божии церкви попадались ему навстречу: Рождества Богородицы в Путинках, Спасского монастыря (напротив которого, на противоположной стороне Тверской, склонив голову, стоял невеселый Пушкин), бессребреников Космы и Дамиана – но о. Александру даже перекреститься было на них неловко с папироской во рту. Слава Богу, был он не в подряснике, а в толстовке, подпоясанной наборным ремешком, белых брюках и сандалетах, на дни посещения редакций пожертвованных ему о. Сергием.
– Это вы, – увидев его, сумрачно сказал Краснуцер и нервно зашарил по ящикам стола, по всей видимости – в поисках поэмы. – Садитесь. Не курите, – велел он, заметив в руках о. Александра коробку с папиросами. – Мне даже дым табачный… не могу найти. Кому-то я ее дал. Кто-то взял и не вернул. Что за люди, в конце концов! «Красная новь»! Мрак, а не «Красная новь», – бормотал Геннадий Маркович, и маленькие карие глаза его с тоской озирали стол, потом стены, за ними – потолок, всячески избегая, однако, даже мимолетной встречи со взглядом о. Александра. – Кому дал? Кто взял? А вы в белых брюках, – вдруг отметил он, – как на курорте. Я раньше в белых брюках в Ялту ездил. Антону Павловичу и Ялта не помогла, а я вот скриплю потихоньку. У него жена была артистка, и славы много, что хуже чахотки. Театры, премьеры, шампанское… Давно я не пил шампанское, – с этими словами он, наконец, взглянул на о. Александра, словно ожидая от него незамедлительного приглашения в ресторан, где они могли бы сдвинуть бокалы, побеседовать о литературе и обсудить достоинства и недостатки «Христа и России». Тот счел за благо отмолчаться. – Эх! – искренне огорчился Краснуцер. – Все всё забыли. Я надеюсь, вы Чехова читали?
– Кое-что, – неуверенно ответил о. Александр.
– И на том спасибо. А Бунина? Вы же поэт, так сказать, – не без яда вставил нервный человечек с тоскливыми глазами вечного неудачника, – а Иван Алексеевич – первоклассный мастер.
