Там, где престол сатаны. Том 1

долго разглядывал открывшиеся перед ним виды Сотникова, Покшу, луга за ней, уже покрытые вечерней мглой.

– Как это все, – он медленно опустился в кресло с гримасой отвращения на лице, – убого. И только одно средство вдохнуть в эту тупую, косную, сонную глушь новую жизнь…

– Какое же?» – едва слышно спросил о. Александр.

Вместо ответа Гусев-Лейбзон перекинул ему через стол лист бумаги с заключительными словами его кровавых виршей и его же витиеватой подписью под ними.

– И вы полагаете, – о. Александр поспешно схватил папиросу, закурил, стараясь при этом смотреть мимо рыжего, покашливающего человека, – что у вас есть право?.. – Боясь договорить, он молча указал на слова, не оставляющие никакой надежды: «К стенке! Расстрелять!»

Зеленые, в рыжих ресницах глаза взглянули на него с выражением брезгливого превосходства.

– Право, – сказал Гусев, – в наше время есть всего лишь выражение неограниченной власти. В данном случае и в данном месте – моей.

В груди о. Александра вспыхнуло, он отбросил всякую осторожность.

– Неограниченная власть в конце концов рождает в человеке радость от убийства себе подобных. И тогда хруст ломаемых костей и жизней действительно становится лучшей музыкой. Но хрипы застенка, стоны пыточной, вопли подвешенных на дыбе… – Он замолчал.

– Дальше, дальше! – с улыбкой поощрил его Гусев. – Weiter, как говорят наши друзья-немцы.

– Эту музыку, – с усилием вымолвил о. Александр, – любит дьявол.

Заливистый тонкий хохот прозвучал в ответ, вскоре, однако, прерванный приступом кашля. Отсмеявшись и откашлявшись, Гусев-Лейбзон объявил, что не имеет ни малейшего понятия как о вкусах дьявола, так и о вкусах его вечного соперника Господа Бога, поскольку оба они принадлежат к наиболее неудачным созданиями человеческого воображения. Но почему бы, кстати, не допустить, что мучительная казнь преступившего Закон грешника доставляет Создателю неизъяснимое удовольствие, сравнимое, быть может, с почесыванием его старческих пяток, а смерть какого-нибудь невинного праведника приводит в неописуемый восторг господина дьявола – словно ему только что удалось полноценное соитие с прехорошенькой ведьмочкой?

– Хотя, – еще раз откашлявшись в платок и затем внимательно осмотрев его с обеих сторон, добавил Гусев, – ни Бога, ни дьявола… Лишнее. Всего лишь вздох отупевшей твари. И – соответственно – полное и окончательное уничтожение отжившей свой век церкви, к чему, собственно мы и приступили в Сотникове. Я вас огорчил?

– Но в Москве! – воскликнул о. Александр, с ужасом сознавая, что еще ни на шаг не приблизился к просьбе о папе, напротив – затруднил себе даже беглое упоминание о нем, однако остановиться не мог. – Я там был… И там другие мнения! – И он протянул Гусеву мандат, хлопотами о. Сергия выданный ему Высшим церковным управлением.

– Дано сие, – с подвыванием и явной насмешкой принялся читать тот, – протоиерею… ах, вы протоиерей! что-то, должно быть, начальственное… или я ошибаюсь? …протоиерею Александру Иоанновичу Боголюбову… а-а, Боголюбов! Это ваш, стало быть, братец порол в церкви антисоветчину? И папа ваш за него заложником взят?

– Вы же знаете, – мрачно сказал о. Александр.

– …Боголюбову, настоятелю храма во имя святителя Николая в городе Сотникове… Ну да. Именно та церковь. Рассадник антисоветской пропаганды. …в том, что он является полномочным представителем Высшего церковного управления в Сотникове и Сотниковском уезде. Так не отца вашего в заложники надо было брать, а вас, Александр… э-э… Иоаннович! Вы – настоятель, вы – уполномоченный представитель, и у себя под носом допускаете явную контрреволюцию!

– Берите, – покорно склонил голову о. Александр. – Я готов. Папу только отпустите. И мать Лидию… игумению… Она совсем ни при чем.

– Это еще какая Лидия? Тощая? Черная?

– Игумения монастыря, где ваши… – хотел было влепить ему: «разбойники», но вспомнил о папе и поостерегся: – …солдаты безобразничали.

– Мелочи, – отмахнулся Гусев. – Всякая монашка спит и видит, что ее, наконец, изнасиловали. А тут, наконец, молодой мужик, в военной форме, вообще неотразимо действующей на слабый пол, распаленный, с винтовкой через плечо и раскаленным штыком между ног… Всевышний послал. Читаем далее… Протоиерей Александр Боголюбов в высшей степени лоялен к установившейся в России Советской власти… а братцу своему не велел заткнуться… и предан идеям христианского коммунизма. Христианский коммунизм? Александр… э-э… Иоаннович! Коммунизм не признавал, не признает и никогда не признaет Бога. В этом его сущность. Следовательно, он не может быть ни христианским, ни мусульманским, ни иудейским…

– Христианский, – возразил о. Александр, с гнетущим чувством вины перед Спасителем ощущая предательскую недосказанность каждого своего слова, – здесь не значит: религиозный. Здесь речь о социальной справедливости…

– Желаете сказать, что мы вас выгоним в дверь, а вы влезете в окошко? – Гусев бросил на о. Александра взгляд, который вполне можно было бы назвать задумчивым, если бы не присущее ему безграничное высокомерие. – Вряд ли. Однако читаем. – И он снова уставился в мандат Высшего церковного управления. – В связи с вышеизложенным убедительно просим представителей власти на местах оказывать о. Александру Боголюбову всяческое содействие. Подписи. Печать. Серьезное учреждение, – произнес он презрительно. – Забавно, знаете ли, когда куклы теряют чувство реальности и пытаются держать себя наравне с кукловодами.

– Вы о чем? – глядя в пол, глухо спросил о. Александр.

– А вы меня ненавидите! – тонким своим смехом вдруг залился рыжий его собеседник. – И совершенно справедливо. Ибо я – ваш приговор, ваш последний час и ваш могильщик. Можно было бы, конечно, отправить вас к вашему папе, но, я думаю, ему там и так не скучно.

Совсем стемнело в комнате, где совсем недавно подсчитывал свои капиталы и предавался прочим приятным размышлениям господин Козлов и где теперь о. Александр должен был вымолить папу из тюрьмы, куда упек его рыжий злодей. Смутно видел о. Александр вольно раскинувшегося в козловском кресле нового хозяина, но зеленые его глаза в сгущающихся сумерках просверкивали почему-то особенно ярким и враждебным блеском, отчего смутный страх заползал в душу старшего из братьев Боголюбовых, и он исподволь крестил все вокруг себя. Свят, Свят, Свят. Сущий дьявол. Во всяком случае, в теснейшем с ним союзе, а может, и в близком родстве. Или… сам?! Родится от жены скверны и девицы мнимыя, от еврей же сущи, от племени Данова. Спросить: вы какого племени? А он в ответ тотчас скомандует, и о. Александра под белы руки к папе в тюрьму. А дома Нина с детьми ждет не дождется. Каково будет ей, бедной, без супруга, а девочкам – без отца? Ксюшенька, дитя несчастливое, о тебе в сей час более, чем о других, болит сердце! И вы простите, Машка с Наташкой, что не полной мерой досталась вам отцовская любовь!

– Темнота облегчает ложь, – изрек Гусев, зажигая лампу. – Свет сопутствует правде. За приятным разговором забыл спросить: у вас ко мне какое-нибудь дело?

Все знает, а спрашивает. Прием изощренного мучителя. Хруст ломаемых костей и жизней. Вся Россия у них в руках хрустнула и сломалась, отчего ликуют они радостью великой.

– Вы знаете, – мрачно молвил о. Александр. – Отец мой в тюрьме, он стар и болен. Нужен вам заложник за брата Петра – возьмите меня. Но папу отпустите… Я вас… – он хотел было сказать «умоляю», но после краткой и мучительной внутренней борьбы оказался способен лишь на достойно-сдержанное: – убедительно прошу.

– Какая-то, – с оскорбительной насмешкой заметил Гусев, – странная нынче мода пошла в России: меняться. Все все меняют: сахар на соль, соль на спички, жен на любовниц, христианство на коммунизм, старую церковь на новую, шило на мыло… Но мы-то с вами не на барахолке, Александр… э-э… Иоаннович! К тому же, – теперь уже совершенно откровенно издевался он, – у меня рука не подымется отправить в тюрьму обладателя такого представительного мандата.

– Я вас очень прошу, – безо всякой надежды, тупо повторил о. Александр.

– А вот это зря! – Гусев встал, резко отодвинув кресло. – Мой вам совет: разыщите братца и передайте