бездонную высь. – Совершенно дело Его, ибо все пути Его справедливы…
– …и живот миру Твоему даровавый, Сам, Господи, покой душу усопших раб Твоих… Иоанна… Лидии… Исая… в месте светле, в месте злачне, в месте покойне…
– …Бог верности, нет в Нем неправды, Он праведен и справедлив…
– …отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание…
– Праведный во всех путях Своих, Твердыня совершенная! Долготерпеливый и многомилостивый, сжалься, смилуйся над отцами и сыновьями, ибо Тебе, Владыка, принадлежит прощение и милосердие…
– Всякое согрешение, содеянное ими словом, или делом, или помышлением, яко Благий Человеколюбец Бог, прости: яко несть человек, иже жив будет и не согрешит…
– Человек – год ли он проживет, или тысячу лет – какая польза ему в этом? Он будет, как будто бы и не был. Благословен истинный Судья, который умерщвляет и воскрешает…
– Яко Ты еси Воскресение и Живот, и Покой усопших раб Твоих… Иоанна… Лидии… Исая… Христе Боже наш…
– Благословен Он, ибо Суд Его правдив. Он все охватывает взглядом, платит человеку по счету его… И все воздают благодарность Имени Его…
– Образ есмь неизреченныя Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений: ущедри Твое создание, Владыко, и очисти Твоим благоутробием, и возжеленное отечество подаждь ми, рая паки жителя мя сотворяя…
– Эй, – из второй телеги окликнул Голиков, – гляди, развилку не проморгай!
– А ее хрен заметишь, – бурчал Андрюха, натягивая левую вожжу и заворачивая свою лошаденку в сторону сосны с пожелтевшей хвоей на высохших ветках. – Ни черта дороги не видать. Трава и трава. – Он обернулся и сказал, обращаясь к о. Иоанну: – Ты, поп, давай шибче молись. Я тебя к твоему Богу скоро доставлю.
– Он и твой Бог, милый ты мой, – откликнулся старец. – И горько Ему за тебя, что ты ни в чем не повинных людей везешь на погибель.
– А где Он, Бог-то?! – весело прокричал Андрюха. – Слыхать я о Нем слыхал, а видать – не видал. Зови, пусть тебя выручает! Н-н-но, родимая, давай, шевелись!
Мягко стучали по траве копыта, поскрипывали колеса, и, покачиваясь наподобие утлой ладьи, телега неспешно катила к вечности.
– Где есть мирское пристрастие, – тихо запел о. Иоанн, и глаза его наполнились слезами, – где есть привременных мечтание?.. где есть злато и сребро?.. где есть рабов множество и молва?..
– Вся персть, – низким голосом вступила мать Лидия, – вся пепел, вся тень…
– Да возвысится и освятится великое Имя Его! – Исай Борухович снова закрыл лицо руками. Мрак наступил. Он умер, он умер, он умер, и его сын в присутствии миньяна[26] сквозь слезы читал над ним надгробный кадиш[27] . – Бе-алма ди гу атид леитхадата, у-леахаяаа метая, у-леасака ятгон лехайей алма, у-ле- мивне картa ди Йирушлем…[28]
– Но приидите возопиим безсмертному Царю: Господи, вечных Твоих благ сподоби преставльшихся от нас, упокояя их в нестареющемся блаженстве Твоем…
Так пели, провожая себя в последний путь, игуменья и старец, и терзающая их скорбь, и сжимающая сердце тревога постепенно растворялись в смиренном ожидании великого перехода.
– …и паки рассмотрих во гробех, и видих кости обнажены, и рех: убо кто есть царь, или воин, или богат, или убог, или праведник, или грешник? но упокой, Господи, с праведными раб Твоих…
– …у-лешахлала гейхле бе-гава, у-ле-мекар палхана нухраа мин ара, велаатава палхана ди шмая леатре, ве-ямлих Кудша Верих гу бе-Малхуте ви-каре, бе-хайейхон у-ве-йомехон у-ве-хайей де-холь бейт Йисраэль, бе-агала у-визман карив, ве-имру, амен[29] .
И скорбящему сыну миньян согласно ответил: «Амен!», чтобы затем всем вместе произнести:
– Да будет Имя Его великое благословенно вечно, во веки веков!
– Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть, и вижду во гробех лежащую, по образу Божию создaнную нашу красоту, безобразну, безславну, не имущую вида. О чудесе! Что сие еже о нас бысть таинство? како предахомся тлению? како сопрягохомся смерти? воистину Бога повелением, якоже писано есть, подающаго преставльшимся упокоение…
Ни савана не будет, ни гроба, и вместо колокольного звона – гром нас убивающих выстрелов. На все, Господи, Твоя святая воля. Но что означает, Господи, наша погибель? Означает ли, что, как Авраама, готового во Имя Твое принести бесценную жертву и уже занесшего нож над своим сыном, – так и нас Ты пожелал испытать казнью? Веруем ли? Не отречемся? Готовы ли умереть за исповедание крестной Твоей смерти и Святого Твоего Воскресения? Боже Всеблагий! К трем отрокам в пещи послал Ты ангела Своего; и страдальцу Иову после лютых его невзгод дал счастливый покой, вернул изобилие, превыше прежде бывшего, и порадовал чадами; и руку Авраама остановил от заклания сына. А мы, Господи, не имеем ныне Твоего заступничества, и будет нам по намерениям наших палачей кровь и смерть. В землю идем. Или диаволу попустил Ты обладать Россией? Верим Твоему милосердию, Господи, и не можем верить во всевластие супостата. Ибо страшно умирать без всякого утешения… На Свою Голгофу взял нас, Сыне Божий. Распяты мы близ Креста твоего в омытое кровью, чистое свидетельство, что Ты, Господи, пришел победить мир, избавив его от худшего в нем: ненависти, насилия и жестокости. Сопогребаемся с Тобой во очищение уязвленного злом нашего Отечества. Аминь.
– Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему, благодаряще Бога: сей бо оскуде от сродства своего, и ко гробу тщится, не ктому пекийся о суетных, и о многострадальной плоти… [30]
Холодными губами о. Иоанн прикоснулся ко лбу игуменьи.
– Прощай, мать…
Она молча припала к его руке.
– Иди, – позвал Исая Боруховича старец Боголюбов, – последнее целование друг другу дадим.
Держась за борт телеги, Исай Борухович стал подниматься, но позади тотчас застучали затворы, и Голиков страшным голосом крикнул:
– Куда?! Сидеть! Всех постреляю!
С болезненной улыбкой Шмулевич сел на место.
– Какая, собственно, разница, – пробормотал он, – сейчас меня застрелят или через полчаса…
Сын, бессловесно велел он из могилы, читай дальше.
– Йитбарах ве-йиштабах ве-йитпаар ве-йитромам, йит-насе ве-йитгадар ве-йитале ве- йитгалаль Шме де-Кудша Берих-гу…[31]
– Берих-гу, – вместо маньяна откликнулся из-под земли Шмулевич.
– …ле-эла мин коль бирата ве-ширата, тушбехата венех-мата, да-амиран бе-алма, ве-имру амен[32], – едва сдерживая рыдания, промолвил убитый горем сын.
– Амен! – сказал заваленный тяжелым, влажным суглинком его отец.
– Йеге шлама раба мин шмая, ве-хайим алейну ве-аль коль Йисраэль, ве-имру амен! [33] – воскликнул чудесным образом явившийся из-за океана Давидик, а может быть, и спустившийся с небес Арончик, и оба они согласно совершили криа[34], причем Давидик разодрал с левой стороны, там, где билось его живое сердце, совершенно новый американский пиджак, Арончик же порвал на себе порядком истлевший и утративший первозданный белый цвет саван.
– Кое разлучение, о братие; кий плач… – не утирая бежавших по ее лицу слез,
