э… Иоаннович, я советую это запомнить. Да вы садитесь, садитесь, – указал он на стул. – В ногах, как утверждает русский народ, – с едва уловимой издевкой произнес он, – правды нет. Впрочем, где она, в чем она – правда русского народа?
– Вам не понять.
– Нет, в самом деле, в чем? – продолжал Гусев, хладнокровно пропустив мимо ушей слова о. Петра. – Что-то мне приходилось слышать и читать приходилось… на севере, в ссылке, лето короткое, зато дни долгие, а зимой – длинные ночи. Время было. Народ-богоносец – ведь это, кажется, о русском народе? Редкая чушь. Да вы интереса ради загляните в нужник, где этот народ гадит. Там… Щадя, однако, ваши чувства, опускаю подробности. Ты вот что, Голиков, пока мы с дорогим гостем беседуем, позови-ка, – тут он оценивающе взглянул на о. Петра, – двух ребят… И Ваньку.
– Ваньку какого? Смирнова?
– Смирнов нам сейчас не нужен. Ты позови китайца. Он, я надеюсь, не очень пьян?
– Не очень, – ухмыльнулся Голиков, покачнулся и вышел.
– Курите, – Гусев протянул о. Петру коробку папирос. – Отменный табак!
– Не приучен.
– Скажи-ите! – Гусев удивленно вскинул рыжие брови. – А ваш братец с большим, я вам доложу, удовольствием… Мы с ним недурно поговорили за папиросами и чайком. Александр… э-э-э… Иоаннович вообще произвел на меня приятное впечатление. Он – да вы, наверно, знаете – из тех служителей культа, кто, так сказать, присягнул на верность советской власти. У него мандат именно в таком духе. Он, кстати, сообщил, что в Сангарском монастыре вы должны были навестить одного старика… Гурия… Навестили?
Отец Петр стиснул зубы. Ах, Саша, зыбкая душа! Довели тебя игры в новую церковь… Не курил ты со зверем – ты ему воскурил.
– Что ж вы молчите, дорогой мой?
– Отца отпустите, потом спрашивайте.
– Отпустить? Да пожалуйста! Сейчас этот вот с утра пьяный молодой человек к нам явится, и я ему прикажу… Беда мне с моими бойцами, – сокрушенно вздохнул Гусев. – Как в городок ваш вошли, так будто с цепи сорвались. Никакой управы. Женский монастырь штурмом взяли! Несчастного скопца прямо с колокольни… И на ограду. Жуткая смерть! – Он глотнул и с сожалением отметил, что чай остыл. А чай, как женщина, должен быть горячим – не правда ли?
Отец Петр угрюмо молчал.
По поводу звонаря и его прискорбной кончины. Есть какая-то в русском народе природная жестокость… Человека – с колокольни?! Зачем? И так было ясно, что он не птица. Не следует, однако, думать, что он, Гусев, в данном случае судит с еврейской недоброжелательностью. Был здесь вчера аптекарь Шмулевич, которого, надо полагать, ваш братец подбил просить за вашего папашу. Александру… э-э-э… Иоанновичу, к несчастью, присуще убогое представление толпы: еврею ли с евреем не найти общий язык! Пришлось растолковать гражданину Шмулевичу, убежденному, кстати, иудею по своему религиозному помешательству, что коммунист не может быть евреем. В партии нет и не может быть евреев, или русских, или татар… Не кровь важна, не нация, не родные березки или, к примеру, пальмы, а верность идее. Одно человечество, одна страна, одно будущее. Равная для всех доля счастья.
Отец Петр усмехнулся. Дьявол – обезьяна Христа.
Гусев пожал плечами. Дьявол, Бог – разве это имеет значение? Всех сварим в рабоче-крестьянском котле. Всех ангелов, всех чертей, русских с их жестокостью, евреев с их хитростью, немцев с их сентиментальностью, китайцев с их коварством – и выйдет из этого варева новый человек для новой жизни. Кто желает присоединиться – милости просим. Кто не желает – не топчи землю зря.
– И что аптекарь… Шмулевич, – подал голос о. Петр, – понял? И приобщился?
Хозяин кабинета взглянул на него с многозначительным прищуром.
– Приобщился.
Недоброе предчувствие закралось в душу о. Петра.
– Слушайте, вы… Гусев… Лейбзон… или как там вас… – говорил он, содрогаясь от желания сию же минуту обеими руками сдавить шею меченому рыжим цветом выкормышу сатаны – так, чтобы и дух из него вон, – отца мне отдайте… Делайте со мной, что хотите, но отца отпустите! Я вам нужен за слово мое, которое я в храме сказал после того, как вы Михея несчастного убили, – я здесь. И слово мое со мной – нет худшей беды для России, чем ваша власть. Довольны?! – задыхаясь, спросил он. – Еще вам сказать? Я скажу: из преисподней вырвались, туда и вернетесь. Еще сказать? И таких, как вы… и евреев, и русских… всякого народа бесноватых… настанет час, когда вы в свиней вселитесь, которым путь – с крутизны на дно морское. Когда вас всех Россия проклянет последним страшным проклятьем!
Он встал.
– А ну, – процедил Гусев-Лейбзон и мгновенным движением открыл ящик стола, – сидеть!
Но ввалился Голиков и вслед за ним Ванька-китаец с глазами-щелочками и двое крепких ребят в мятых гимнастерках.
– Усадите попа, – велел им Гусев, и о. Петра тотчас вдавили в стул две пары сильных рук. – Теперь продолжим.
Слово, чиркнув спичкой, закурив и окутавшись дымом, сказал он, уже есть дело. Слово против советской власти – преступление с неизбежным за него наказанием. Так что свое Боголюбов-сын непременно получит. Но у него есть возможность облегчить свою участь.
– Ничего не надо! – дернулся на стуле о. Петр и опять был придавлен к нему усердными ребятами. – Отца отпустите!
– Каким образом? Вот стоят перед вами, вернее же – позади вас преданные революции и защищавшие ее во многих кровопролитных сражениях еще молодые люди… Они, может быть, несколько пьяны, но не осуждайте, не осуждайте их! Если бы вы знали, какую жуткую, нечеловеческую работу пришлось им выполнить нынешним ранним утром! Голиков прав: после такой работы непременно следует выпить и крепенько выпить, чтобы сбросить с души гнет тяжкой усталости, вредных сомнений, непозволительных колебаний. Эти вот превосходные люди и славные бойцы отчасти и по совету вашего братца вчера в Сангарском монастыре навестили старичка Гурия… Навестили?
– А как же! – отозвался Голиков.
– И спрашивали у него – не передавал ли вам на хранение Петр Боголюбов, священник, одну бумагу, известную как завещание Патриарха? Спрашивали?
– Еще как! – пьяно ухмыльнулся Голиков. – Искали у него в комнатушке.
– Нашли?
– Никак нет, товарищ Гусев!
– Теперь вам позвольте задать вопрос, Петр… э-э-э… Иоаннович… а где оно, завещание? В Москве известно, что оно у вас. Отдайте его нам, и ваши близкие будут живы и здоровы.
«Господи! – воззвал в душе о. Петр. – Не допусти… Пусть я. Я готов. Но не Анечку мою, Господи! Не сыночка, пока не рожденного! И не папу… Господи, сохрани их всех!»
– Молчите? – вкрадчиво спросил Гусев. – Напрасно. – Он откашлялся, затянулся и пристроил недокуренную папиросу на край чугунной пепельницы с головой косматого, разинувшего пасть льва. – Ваня, – кликнул он затем китайца, – развяжи попу язык.
Ванька-китаец, согнув в локтях руки, встал перед о. Петром.
– Нисево, нисево, – с блаженной улыбкой бормотал он. – Засем молсись? Нехолосо.
«И от этого самогоном разит», – успел подумать о. Петр и тотчас захлебнулся от короткого, страшного удара в грудь. На долгий миг замерло, а потом затрепетало сердце. Открытым ртом он жадно потянул воздух. После второго удара – в шею – он скорчился на стуле от пронзившей его боли. Третий удар китаец нанес ему в переносицу, и глаза о. Петра застлала чернота.
Когда он очнулся, перед ним стоял и улыбался Гусев и дул ему в лицо табачным дымом.
– Ну как, Петр… э-э-э… Иоаннович? Говорим или молчим?
– Отца… отпустите… – захлебываясь хлещущей из носа кровью, едва выговорил о. Петр.
– Папашку вашего? Старого попа? И эту даму в черном? Уже отпустил. Они ушли.
– Куда… – о. Петр попытался встать на ноги, но его снова заставили сесть, – …они… ушли?
– А где вы обещаете всем и каждому сказочную жизнь? На небе? Вот туда и ушли.
