внутреннего кармана пиджака сначала старенькие очки с дужками, примотанными к оправе медной проволокой, а затем сложенный вчетверо лист бумаги из школьной тетради в клетку. – Мы-то здесь, а вы уедете… На память примите.
Он подышал на стекла очков и протер их краем скатерти.
– Вот, – он пристроил очки, развернул лист, вздохнул и начал, строго нахмурив седенькие бровки и держа правую руку наготове возле подбородка. – По ночам приходят тени…
Было выслушано с неослабевающем вниманием, по завершении же Сергей Павлович с изумлением обнаружил в своих душевных глубинах зарождение приязни к древнему маленькому человечку, с такой беспощадной к самому себе откровенностью снова и снова пытающемуся спалить в покаянном пламени искушения, прегрешения и заблуждения давно минувшей молодости. Благоразумный разбойник, спрятав листок и освободив вздернутый желтенький носик от очков, теперь покорно склонил лысую голову, словно в ожидании удара. Ни у кого, между тем, не было и в помине. Напротив: преизобилие похвал, вполне искренних и более чем сердечных. Игнатий Тихонович, к примеру, признал лучшим из того, что доселе выходило из-под пера нашего автора. Ни в коем случае не откладывать в долгий ящик, а завтра же в «Сельскую новь». В конце концов, и в Москву. Что, собственно говоря, мешает?! Ах, эта извечная провинциальная робость! Он обратился к жителю столицы за авторитетным подтверждением, что на страницах московских изданий не всякий день появляются произведения, по чувству и слогу равноценные только что услышанному.
Действительно, со всевозможной теплотой согласился Сергей Павлович, лично он ничего похожего не читал. Его отношение по вполне понятным причинам может быть пристрастно, ибо речь идет о том, что изо дня в день он переживает как самое страшное несчастье своей жизни. Незатухающая боль. Однако даже самые возвышенные слова вряд ли тронули бы его сердце, не будь они проникнуты столь сильным чувством и облечены в простую, но трогательную поэтическую форму. Своевольно-неканоническое причисление Анны к сонму звездным светом просиявших в земле российской святых, о чем недвусмысленно сказано в произведении, также не встретило возражений даже у подкованного по богословской и прочей церковной части священника, заметившего, что у всякого почитания есть свое начало. Когда-то еще по всей форме выправлено будет свидетельство о приеме в святые, каковое, взглянув непредвзято, далеко не всегда может совпадать с мнением Неба по той или иной кандидатуре. В самом деле: по себе ли рубят сук седобородые мужи с панагиями, полагая свои оценки равнозначными и равночестными оценке Господа, который один только прозревает в сердцах и имеет лишь Ему принадлежащее право окончательного суждения? Отсюда многочисленные ошибки, вызывающие досаду, недоумение и соблазн. Короче: святость должна прорасти из народной толщи, благодарной памяти, предания – как прорастает и дает обильный урожай упавшее в благодатную почву зерно. Мученица Анна, мученики Петр и Иоанн, молите Бога о нас! На этом принялись расставаться. Сергей Павлович не без краткой заминки, впрочем, как ему показалось, не ускользнувшей от внимания священника, отчего доктор испытал смущение вместе с угрызением, приблизился к о. Дмитрию, дабы испросить у него пастырское благословение, вместо которого тот положил ему легкие руки на плечи, а Боголюбов-младший по симпатическому побуждению сделал то же самое, ощутив под рубашкой худобу иерейских плеч, и шепнул, сначала глядя поверх головы и лишь затем глаза в глаза, что важнее Христа нет ничего, всякие же тайные и явные завещания всего лишь суета и томление человеческого духа.
– С миром изыдите, – почти пропел жиденьким своим тенорком и тонкими перстами начертал в воздухе благословляющий, напутствующий, оберегающий, напоминающий и всепобеждающий крест.
Иван Егорович, древний пенек в кедах, беззвучно шевелил губами. Одно слово на устах у него.
Сергей Павлович потоптался возле порога.
– Иван Егорович!
Тот встрепенулся.
– Похож я на Петра Ивановича?
– Как вас увидал… – будто заклинание повторил Иван Егорович. – Очень.
– Он вас давно простил. Не мучайте себя.
8
В тесном закутке с тремя телефонными кабинами в ухо ему дышала, подвывала и вздыхала гулкая пустота разделившего Сотников и Москву пространства. «Москва, ответьте Сотникову», – услышал он в трубке и крикнул, заранее трепеща при мысли, что первой подойдет Нина Гавриловна:
– Аня! Анечка!
– Ее нет дома, – очень ясно и близко прозвучал голос нареченной его тещи, властной дамы в коричневых брюках и красной кофточке, как она была одета при их первом и последнем свидании. Боже, как неудачно.
– Нина Гавриловна! – воззвал он, но властная дама не стала ему внимать.
– Если в вас есть хоть капля порядочности. Но вам доставляет удовольствие ее мучить.
– Нина Гавриловна! – в отчаянии завопил он, но ответом ему были короткие частые гудки.
9
Явившись в гостиницу, рухнул без сил. Бесконечный был позади день, растянувшийся в целую жизнь.
Что он вспоминал, лежа на узкой, с продавленным матрацем кровати и пристально глядя в потолок, где желтым казенным светом горела шестидесятиваттная лампочка в сером от пыли стеклянном колпаке?
Медленное движение воды в реке с низкими берегами и расходящиеся по ней тут и там концентрические круги, вызванные всякой рыбной мелочью, жадными ртами хватающей долговязых комаров. Поляну в Юмашевой роще с тремя осинками посередине, где, возможно, был убит старец Иоанн Боголюбов. Никольскую церковь, хранящую внутри изваяние страдающего Христа в терновом венце, со сбегающей на лоб струйкой крови алого человеческого цвета. Безумного капитана, девочку-Весну на тележке с папиросой в накрашенном рту, рыжеватого священника с тонкими слабыми руками – слава Богу, не Подрясникова, в чем не может быть никаких сомнений, но полузадушенного жизнью. Лгала ему старая английская дама или Ани и правда не было дома? А где она? С кем?! В груди запылало. Он схватил папиросу. Десять вечера, куда ее понесло? Как не понять, не почувствовать, что он будет звонить? Не ждала? Анечка! Разве я тебя мучаю? Разве я не люблю тебя, мою надежду великую? Упование мое. Дыхание мое и свет мой, что я и кто я буду без тебя? Убежище мое, кто кроме тебя меня укроет? Неужто с глаз долой, из сердца вон?! Убивать будут – не поверю. А его куда понесло? И зачем? Отныне зовите меня Правдолюбов. Встал перед ним на колени почти семьдесят лет спустя. В старом теле родился новый человек.
