а хорохорится. Или еще не осознает?.. Ой, простите, Галочка, я, кажется, маленько сорвался. Но поверьте, мне было нелегко мягко беседовать с ним.
– Я все слышала, и ты, пожалуйста, не извиняйся, все сказано правильно. А я даже восхитилась твоей выдержкой! Ах, молодец! Так бы и поцеловала!
То ли это случайно вырвалось у нее, то ли она в самом деле «дозрела» до такого проявления чувств, но Гордеев, растерявшись только на краткий миг, так же мгновенно пришел в себя и совершил то, что было высказано как предположение.
И не пожалел. Потому что неожиданный поцелуй оказался пьяняще сладким и, главное, долгим. Это ведь мимолетные поцелуи ни к чему не обязывают, а вот такие, почти взасос, с приступом острого душевного томления, – такие запоминаются. И более того, требуют обязательного продолжения...
– Может, никуда не поедем? – вдруг, в какой-то миг, предположил Гордеев. – Ну что нам?..
– Как скажешь... – прошептала Галочка.
– Нет, все-таки надо, – решительно сам себе возразил Гордеев. – Ребята могут обидеться. А это нехорошо. Как считаешь?
– Я считаю лишь одно: пока нам лучше при них говорить друг другу «вы», а то я себя буду чувствовать чрезвычайно неудобно.
– Думаешь, поймут?
– Так ведь на физиономии у тебя, дорогой, все написано! И это не только моя губная помада... Но мы не будем там долго?
– Давай так: ровно столько, сколько выдержим, а?
– Я могу терпеть долго, зато потом... Все-все-все! Иди умывайся и приводи себя в порядок. Потом – я... Хорошо-то как, Госпо-ди-и!..
Был момент, когда ей показалось, что она, наверное, зря так поторопилась. Ведь хотелось думать о будущем, а не только о краткой и ярчайшей вспышке страсти. Может быть, одно и не исключает другого, но в мужской психологии есть такой пунктик, что если женщина отдается ему не сразу, то о ней можно думать в перспективе. А если сразу? Если у нее весь день зрело это жгучее желание, если этот чертов Юрий Петрович словно гипнотизировал ее своим темпераментом, если она все видела и терпела изо всех сил, тогда как? Вот и не устояла... Но жалеть ли теперь об этом? Эх, мать, сказала она себе, не бери в голову. Зато как легко!
И еще. Она поняла вдруг, что ей совершенно не интересно, что будет да хоть и с тем же Елисеевым, который оказался такой сволочью. Ну не сам же, не по своей воле сунул Минаеву пакетики с наркотиками, поди, приказали! А кто? Ну кто ему, живущему в Москве, может приказать подставить того, кто тебя в прямом смысле кормит?
Она была теперь почти уверена, что знает главных недругов Минаева, и переворот, совершившийся не без помощи Гордеева в ее сознании, вверг ее в полную растерянность. Это же значит, что никому на свете нельзя верить! Тогда как же с ними жить? Но уж если так случилось, то пусть все гады получат по заслугам!..
Вернулся Юрий, и она отправилась в ванную. Разделась, стала под душ и принялась рассматривать себя в большом зеркале, укрепленном на двери. А что, очень даже неплохо! Уже за тридцать, но фигурка как у восемнадцатилетней, и все ладно, все на своем месте, даже самой нравится... Зажмурилась, вспомнив гордеевские объятья – там, на диване, и даже вздрогнула, заново ощутив их силу и собственную стремительную покорность, будто всю жизнь трепетно ожидала она этой его яростной мощи, а лишь соприкоснувшись, мгновенно расслабилась, растворяясь куском сахара в кипятке...
И оттого сладкие мысли уж рисовали продолжение, ведь завтра – суббота, а потом еще воскресенье! Это же только подумать, сколько времени отпустил ей Бог для такого неожиданного счастья! И не надо далеко загадывать, что будет, пусть будет, как есть.
Накинув тяжеленный махровый гордеевский халат, Галя вышла в комнату за своей сумочкой, где находилась косметика. Хозяин на кухне возился с чем-то. Услышав ее шлепающие шаги, выглянул, сказал:
– Поторопись, дорогая, давай перед отъездом по чашке чая...
Договорить ему не дал телефонный звонок.
– Кого это черт? – проворчал Юрий Петрович и прошел в комнату, где на диване, в самом углу, дребезжал его мобильник. – Гордеев слушает, – сказал он противным гнусавым голосом. И тут же насторожился, сделался серьезным и даже мрачным. Долго слушал абонента, не глядя на Галю, которая уставилась на него, потом, отстранив слегка трубку, сказал, словно перебил говорящего: – Ты вот что, друг сердешный, давай-ка, во-первых, выбирай выражения, а то я попросту пошлю тебя к определенной матери, понял? А во-вторых, мне с высокой горы наплевать на твои взаимоотношения с белоярцами. И еще могу дать дельный совет, уже от себя. Если собираешься крутить поганку... Знаешь такое блатное выражение?.. Ну как же не знаешь? А еще – журналюга! Так вот, раз подписался – не подставляйся сам. Лопушок при себе имей постоянно, чтоб задницу в нужное время прикрыть, понял?
Галя слушала, широко раскрыв глаза. Гордеев увидел ее то ли испуганный, то ли ошарашенный взгляд и, улыбнувшись, подмигнул.
– А ты не бойся! Попал в дерьмо, так хоть не чирикай! Нет, она этого никак не может слышать по той простой причине, что ее, к сожалению, рядом нет. Но я бы и при ней не постеснялся это тебе сказать. Вот так, Женечка хренов! Погоди, не мельтеши, ты ведь еще не все знаешь... Держи карман шире, так я и раскрыл перед вами тайны следствия! Ладно, Женечка, вот выйдет ваш начальник, он с вашей шайкой сам разберется, и всем воздастся, не беспокойся. Так что втык от Платоныча можешь рассматривать как предварительную клизму. Главная у тебя впереди. Пока... Мне некогда – говорю тебе! Я уезжаю!.. – Гордеев опустил трубку, подержал в руке, снова поднял и, не слушая, прорычал: – Какое твое говенное дело, с кем я водку пью?! На хрен ты мне нужен?! Нет, не приезжай, я не открою, потому что, скорее всего, там, у ребят, и останусь... Не знаю, когда завтра! И послезавтра ты мне ни на хрен не нужен! Все. Замри! – и отключил мобильник. Совсем, просто выключил. – Вот же мерзавец какой! – сказал Гале. – Слушай, подруга, а ты чего рот открыла? Почему до сих пор не готова? А ну бегом! – И, идя следом за ней, продолжил: – Елисеев, видать, серьезный втык получил от Журавлева, вот и заколготился. Ну, нам-то с тобой это понятно, а ему-то – нет! Что, за что? Какие документы? Действительно, голова кругом пойдет. Он даже не догадывается, какой фитиль горит у него под задницей...
– Юр, а тебе его не жалко? – вдруг спросила Галя.
– Жалко, – не задумываясь ответил Гордеев, – как всякую гниду, которая уже не станет вошью... Да нет, конечно... Ты понимаешь, я воспитан в другом времени. И нас не учили особо вникать в психологию предательства. Это сейчас старательно выясняют различные аспекты и нюансы – мол, если предал, сволочь, то по какой причине, да есть ли оправдательные моменты, да еще, может, и не большая сволочь, а поменьше и так далее, понимаешь?.. У каждого времени, в конце концов, свои принципы.
– Не у времени, а у людей, которые уверяют, что именно они это время и олицетворяют. Вот как! – поправила Галочка.
Гордеев даже слегка опешил.
– Э-э, мадам, да ведь с вами, оказывается, есть о чем поговорить... лежа-то в мягкой постели?
– Как ты говоришь, а то!
– Это не я, – ревниво заметил Гордеев, – это Турецкий. А вот его цитировать в моем присутствии тебе совсем необязательно. У него и без тебя достаточно апологетов... женского пола.
– Ах ты, собственник! – почти взвизгнула она и кинулась к нему на шею. – Уж и глядеть по сторонам запрещает! – Халат распахнулся и соскользнул на пол.
Гордеев подержал ее в руках, чуть отстранил, оглядел весьма выразительным и заинтересованным взглядом и вздохнул – тяжко и протяжно:
– Нет... Этак мы никогда в гости не попадем. – Отпустил и добавил: – Но ты поторопись, пожалуйста, давай уж без чая обойдемся, черт с ним. Я оставлю ключи. Как оденешься, захлопни дверь и замок – на два поворота. Спускайся, а я пока машину погрею. Да и погляжу, чтобы этот псих не вздумал вдруг слежку за нами устраивать, с него станется. Как говорит все тот же Сан Борисыч, озверевший фраер страшнее бешеной собаки.
А вот об этом – мелькнула мысль у Галочки – она совсем и не подумала. И зря. Здесь хоть и Москва, а
