Георгий Федорович не вникал, да, собственно, никто — и прежде всего он сам — не ставил перед ним таких задач. Направлением его работы было создание определенного морального климата в общении с «подопечными», можно даже сказать, установление по возможности дружественных отношений, этакий «пастор-исповедник», всегда готовый выслушать очередного неразумного «дитятю», предостеречь от непродуманных действий и заявлений, мягко и без нажима направить «на путь истинный». Разумеется, «подопечные» прекрасно знали, что имеют дело с сотрудником КГБ-ФСБ, что доброжелательность и любезность немногословного, умеющего с вниманием и неизменным интересом выслушивать проблемы и сомнения собеседника вежливого офицера подкреплены незримо (а порой и зримо) присутствующими за его спиной работниками того же ведомства, исповедующими другие установки: неусыпно следить, контролировать каждый шаг, а в случае чего и пресекать всеми возможными средствами!
Но факт остается фактом: Георгию Федоровичу на протяжении всей его службы сопутствовала удача. То ли «клиенты» ему попадались добропорядочные, то ли действительно он мастерски умел создавать благоприятный психологический климат в отношениях с этой непростой публикой, но за все годы ни один из курируемых им ученых и исследователей не только не предпринял никаких попыток сбежать на Запад, но и во всех выступлениях, публикациях, общениях с зарубежными коллегами все они дружно являли собой просто-таки образцово-показательную сознательность и патриотичность. Разумеется, начальство ценило такой высокий коэффициент в работе, и, разумеется, чины, должности и соответствующие им материальные поощрения исправно следовали по нарастающей.
Завидной стабильностью и упорядоченностью отличалась и семейная жизнь Георгия Федоровича. Оба они, и он, и Лена, не были уже к моменту вступления в брак желторотыми, восторженными юнцами, вспыхивающими от каждого взгляда или прикосновения. Оба умели достаточно жестко контролировать свои чувства и эмоции. С одной стороны, это вносило в их отношения излишние, возможно, сдержанность и рациональность, с другой — надежно защищало от неуравновешенной экзальтированности, неумеренного опьянения бурлящими страстями и почти неизбежного разочарования, когда эти страсти не находили, по мнению партнера — неважно, кого именно из них, — должной ответной и своевременной реакции. Был ли это «брак по расчету»? Вряд ли. Скорее это был брак «с расчетом». С расчетом на то, что уже, в общем-то, пора, что ловить еще каких-то синиц в небе, пожалуй что, и надоело; поди знай еще: с кем и как что сложится или не сложится, с расчетом на будущий профессиональный и служебный рост каждого из партнеров, с расчетом на столь необходимые для создания соответствующего имиджа «представительские» возможности: «Знакомьтесь, мой муж: лейтенант — капитан — майор — полковник, а там — чем черт не шутит? — может, со временем и генерал?» «Моя жена, искусствовед, кандидат наук, а то и доктор искусствоведения…» Ну разве не красиво и не внушительно это звучит?
Материальная база семейного благополучия росла неуклонно. Прежде всего «контора» добросовестно помогала своим служителям решить один из самых болезненных для советских людей вопрос: квартирную проблему. Лишь три-четыре месяца молодоженам Жаворонковым пришлось побродить по съемным квартирам. (Разумеется, идея совместного проживания с родителями у Лены даже не возникала. Так же с порога была отметена за полной несостоятельностью и возможность вселения Леночки в гэбэшную времяночную комнатушку Георгия — вариант скудного и зачуханного сугубо мужицкого служебного общежития.) Начав с миниатюрной однокомнатной квартирки в Теплом Стане, Жаворонковы изрядно поперемещались по столице, с каждым переездом существенно улучшая свои жилищные условия. Забегая вперед, можно заметить, что полученная вскоре после обретения полковничьих погон огромная четырехкомнатная полногабаритная квартира на Кутузовском по своему статусу уже соответствовала генеральскому чину. Случайность? Или своего рода намек и аванс? Вполне возможно.
Лена, продолжая учиться в аспирантуре, на полставки начала работать лаборанткой в Московском художественном музее. Зарплаты хватало разве что на колготки. Но не это было главным. Всемирно знаменитый музей был одним из крупнейших в стране и в мире хранилищем и исследовательским центром русского модерна двадцатых годов, направлением в искусстве, которым Лена очень увлекалась и мечтала после защиты диссертации заняться по-серьезному. Тема диссертации, правда, была куда как «оригинальна»: «Ф. А. Бруни — основоположник русской классической школы живописи». Георгий даже позволил себе однажды съязвить: «Нет фигуры модерней, чем почтенный наш Бруней», за что и получил немедленную отповедь: «Знаешь что, милый мой, острить проще всего. Но лишь полные идиоты идут на защиту проблематичных и спорных тем. Диссертация — не научная работа, а своего рода экзаменационное задание, которое нужно выполнить аккуратно, в срок и не вызывая у оппонентов острого желания тебя завалить». — «Вот как? А я, как раз наоборот, считал, что диссертация и есть научная работа». — «Научная работа начинается тогда, когда ты уже получил свою степень». — «А как же…» — «Знаешь, есть такое банальное, пошлое, но тем не менее очень актуальное в нашей жизни выражение: „Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть — обязан!“ У нас столько этих никчемных и никчемушных кандидатов и докторов, что пытаться что-то делать, над чем-то работать, не имея этой самой степени, — безнадежное дело. Перекусят и проглотят! Я понятно объяснила?» — «Ну, в общем-то…»
Особого энтузиазма к домоводству Елена никогда не испытывала. Как только чуть-чуть укрепились финансовые возможности семьи, все бремя домашних забот было переложено на приходящих домработниц. Бесконечной чередой следовали одна за другой Марьи Степановны, Пелагеи Семеновны, Варвары Прокофьевны… Хозяйкой Елена Станиславовнабыла строгой и требовательной, угодить ее требованиям было непросто. Неоднократно Георгий, приблизительно помнящий работавшую у них Нину Харитоновну, явившись домой в неурочное время, обнаруживал на кухне совершенно незнакомую ему личность. Увещевания в том духе, что, мол, «Леночка, при моей службе и должности запускать в дом неизвестных людей…», ни к чему не приводили. Ответ был один: «Не могу же я из-за твоей работы терпеть в доме нерях и распустех? А толковые и аккуратные мне лично не попадаются. Уж раз ты такой важный и таинственный — пусть твой Комитет сам подыщет нам кого-нибудь подходящего».
В конце концов этим и кончилось. Отдел обслуживания Комитета прикрепил к семейству Жаворонковых моложавую, энергичную и, безусловно, прикрывающую фартуком горничной служебные погоны своего ведомства особу, которая более-менее соответствовала представлениям Елены Станиславовны о необходимой ей для ведения домашнего хозяйства женщине. Но это произошло, разумеется, далеко не сразу. Предварительно Георгию Федоровичу потребовалось солидно подняться по служебной лестнице и уже закрепиться на определенной, предусматривающей подобные привилегии, высоте.
Стихией, в которую Елена Станиславовна погружалась с настоящим упоением, была светская жизнь: приемы, выставки, театральные премьеры, концерты. В первые годы супружества Георгий Федорович прилагал все усилия, чтобы не пропускать намеченных Леночкой «мероприятий», тем более что выбранное ею, как правило, было по-настоящему интересно также и для него. Да и — чего уж тут греха таить! — приятно было сознавать, что они — пара, на которую, безусловно, обращают внимание. Собственно, он прекрасно понимал, что обращают внимание конечно же на Елену, а его роль — сопровождающий увалень при эффектной даме. Но когда при их появлении кое-кто из знакомых и полузнакомых отводил глаза и где- то в стороне шелестел невнятный, неразборчивый шепоток, о примерном содержании которого нетрудно было догадаться («Леночка Жаворонкова. Хороша, ничего не скажешь! А это ее муж. Кстати, он „оттуда“, так что поосторожнее»), это временами злило, временами развлекало, пока не усреднилось на каком-то равнодушном безразличии: «Да, „оттуда“! Ничего ни от кого не скрываю! А если вы идиоты или вам действительно есть чего бояться — так и будьте осторожнее, черт с вами!»
Но постепенно Георгию становилось все труднее и труднее выкраивать время для постоянного сопровождения жены в ее непрестанных интеллектуально-творческих выходах. Уже не помогали ни периодически практикуемые им явления на службу ни свет ни заря, ни, напротив, засиживания допоздна дома после очередного выставочного раута; объем работы нарастал неудержимой лавиной, и разгребание ее практически не оставляло свободного времени. Все чаще Елена Станиславовна была предоставлена сама себе, что, впрочем, ее ничуть не смущало и не беспокоило. Беспокойство же, скорее, испытывал Георгий Федорович. Зная решительный, независимый и самостоятельный характер своей супруги, зная круг ее общения, который, прямо скажем, далеко не во всех своих проявлениях был ему симпатичен, он вполне даже мог допустить, что когда-нибудь его жена способна выкинуть «нечто эдакое». Нет, чувство, обуревающее Георгия Федоровича, не было примитивной и прямолинейной ревностью, тем более что никакими конкретными фактами он не располагал. Так, некие смутные ощущения на уровне ничем не
