Чаю Турецкому пить совсем не хотелось. Кроме того, он отметил про себя, что жена Малахова называет мужа по фамилии, и поморщился.
– Это был удивительный человек. Но вы же его не знали. Так о чем мы можем говорить? – Она пристально посмотрела на собеседника.
Женщина-памятник. Женщина-монумент. Турецкому показалось, что сейчас его выставят вон, мотивируя это неуплатой членских взносов ВЛКСМ в ноябре 82-го. А ведь было, было...
– Кроме того, – чеканно продолжала Малахова, – ему были совершенно чужды такие отрыжки нынешней эпохи, как вещизм и страсть к стяжательству!
Турецкому стало душно.
– Аскетизм товарища Малахова, – продолжала вещать вдова, – проявлялся в любых мелочах. Он даже писал только наливной ручкой! Шариковые – терпеть не мог.
«Похоже, она сумасшедшая, – сообразил Турецкий, засовывая поглубже в карман выглядывающий оттуда фломастер. – Надо уматывать отсюда. Тут золота не намоешь».
И на всякий случай он задал один-единственный вопрос:
– Скажите, в каких отношениях находился ваш муж с вашим братом?
На лице Малаховой неожиданно появилось торжественное выражение. Очевидно, так в сталинские времена выглядели «советские доброжелатели», – решил Турецкий.
– Я так и думала, что до этого докопаются, – насмешливо произнесла Малахова. – Я предупреждала его. Рискованную игру затеяли, господа-товарищи! Ждите! – буквально приказала она и ушла в другую комнату.
Турецкий почувствовал азарт охотника, тем более в доме Малахова, где на каждой стене по винтовке и по голове какого-нибудь зверя.
Она вернулась и хлопнула об стол увесистой папкой. Турецкий спросил:
– Что здесь?
– То, что вы ищете, – последовал четкий ответ. – Мой брат попросил Малахова собирать компромат на нынешнего главу города. Мой долг передать это вам. Подобными материалами должны воспользоваться органы правосудия, а не один человек!
Когда же Турецкий взял огромную папку и, собравшись уже было уйти, исключительно для очистки совести спросил, не хочет ли она что-нибудь добавить о своем муже в неофициальном порядке, Малахова неожиданно сказала:
– Товарищ Малахов мог бы больше внимания уделять собственной семье. Да, гораздо больше.
В этих словах женщины-памятника Турецкому послышалась горечь.
И что делать с этой толстой папкой?!
По дороге к дому разбившегося горе-гонщика удрученный бесполезными разговорами Турецкий в очередной раз пытался размышлять, отчетливо понимая, что толку от его умозаключений пока что – ноль, не считая вчерашней удачи с Вэллой.
Значит, как там говорил капитан: гонщик отвозил Малахова в больницу, то есть какое-то время полковник лежал в машине у гонщика. Что это может дать? Хоть что-нибудь? Какие-то следы, указывающие на место его охоты? Хм... Вряд ли. Сказать он ничего не успел. Хорошо хоть гонщика успели тут же допросить, не дожидаясь следующего дня, который стал для него последним. Он утверждал, что Малахов ему ничего сказать не смог. Это вполне допустимо. Но Ярцеву было, конечно, уже плевать – смог, не смог...
Родители автогонщика жили в приличном двухэтажном особняке, выстроенном совсем недавно на заработки сына. Дома была только младшая сестра, хмурая и рыжая барышня-акселератка лет четырнадцати.
Самое главное – этой соплячке говорить «вы», вовремя сообразил Турецкий.
Соплячка расцвела. И буквально за пять минут успела пересказать всю свою жизнь, а также выдать информацию про папу – известного скульптора – и маму – неизвестную домохозяйку. И про брата, который еще в детстве отбился от родительских рук, чем сейчас вызывает ее искреннее восхищение. Ну что такое автогонки?! Не спорт, не искусство, не работа в привычном понимании этого слова, развивала свои мысли барышня. Угораздило его вообще сесть за баранку. Вон отец проездил всю жизнь скромно в автобусе и еще всех переживет. А мать – та вообще из дому хрен когда выходила, тем более что у отца – мастерская прямо тут, и он ее позировать всегда заставлял. Вы в нашей художественной галерее были? Напрасно. Там наша мама – в десятках вариантов, в гипсе и бронзе. Вот так-то.
– Вы позволите мне посмотреть на вашу машину? – галантно осведомился Турецкий.
На лифте они спустились в подземный гараж. Барышня открыла замок, и глазам Турецкого предстала груда железа. Вернее, она была лишь спереди, начиная же с задних дверей машина сносно сохранилась.
– Еще два дня назад у отца была сумасшедшая идея сделать из нее Витьке памятник. Вы представляете, какой кошмар?! Памятник – из этой груды металлолома. Но, слава Богу, мать отговорила. Теперь он ее чинить будет. Года два, не меньше. Дешевле новую купить.
Турецкий заглянул вовнутрь. Обшивка с переднего сиденья была содрана.
– Так он же кровью все залил, – охотно объяснила сестра погибшего.
Ячейка магнитофона пустовала.
– Он как раз тогда ехал в ремонт за магнитолой, – снова подсказала барышня.
– Уж не в фирму ли «Свет»?
– Не знаю, врать не буду.
Он машинально открыл бардачок и пошуровал там – пусто. Хотя нет, пальцы задели маленький кожаный футлярчик. Турецкий вытащил его и раскрыл, внутри лежала ручка «Паркер» с золотым пером. Долларов сто, никак не меньше, прикинул он на глаз.
– Как вы думаете, это принадлежало вашему брату?
– Смеетесь?! Витька свою фамилию не всегда мог правильно написать.
Турецкий повертел футляр в руках и обнаружил крохотную бумажную наклейку: «ГУМ». Вот как, Государственный универсальный магазин – это словосочетание ассоциируется только с одним городом на свете. Турецкий положил футляр к себе в карман.
– Я это заберу. Сейчас составим протокол изъятия. А когда ваш брат был в Москве последний раз?
– Полгода назад, не меньше, – не раздумывая, сказала барышня.
Сомнительно, чтобы такая вещь, даже если была им куплена в подарок, провалялась полгода в машине. И потом, что сказала вдова Малахова? «Муж шариковые ручки терпеть не мог, писал только наливными». Значит, велика вероятность, что «Паркер» просто вывалился из кармана Малахова в машине, а гонщик заметил его уже потом и еще успел позвонить Малаховым домой и сказать, что хочет кое-что передать. Конечно, это звонил он и отдать хотел ручку. «Паркеры» на дороге не валяются. Их находят в машинах. Но как же понять антипатию Малахова к «вещизму»?
Будь проще
Гвардии рядовой артиллерийского полка Вася Симонов был «салабон». В том смысле, что у него уже пошли вторые полгода службы, и это, в сущности, было самым тяжелым временем в его недолгой жизни вообще и военной – в частности. Но еще целых пять месяцев отделяли Васю от той сладкой, в армейском понимании слова, жизни, которая обеспечена каждому уважающему себя «черпаку», то бишь воину, мужественно «преодолевшему тяготы и лишения воинской службы» в течение целого года. Чем занимается «черпак»? Приглядывает за «салабоном», чтобы тот добросовестно выполнял обязанности трех-четырех человек, чтобы служба шла, а «дед» (категория на полгода старшая относительно «черпаков») тем временем спокойно отдыхал, и «дембель» (это уже заоблачная ступень в иерархии) готовился к отбытию в родные края...
– Эй, боец, ты что, спишь, что ли?! – раздался грозный окрик «черпака» ефрейтора Василенко, прервавший Васин подсчет оставшихся ему до дембеля порций масла, походов в баню и прочего.
Василенко был его бичом, не упускавшим ни малейшей оплошности подопечного и постоянно сомневающимся в наличии достоинств, необходимых для перевода в следующую градацию. Который, как всем известно, осуществляется отбитием армейским ремнем по филейным частям двенадцатью ударами. По одному за каждый месяц, безвозмездно отданный родине.
