он молча взглянул на девушку, мучительно борясь с разрывавшими его сердце противоречивыми чувствами. При виде ее гибкого тела в одном легком домашнем платье его вновь невольно охватила дрожь. Это было словно наваждение — сладкий яд, от которого не существовало противоядия. Ему невыносимо захотелось сжать ее в объятиях и не отпускать. Не отпускать вопреки всему! И снова целовать ее — всю, всю, всю, безудержно и исступленно… А она ждала от него ответа. Вопросительно посмотрела ему в глаза и сразу все поняла. И ее потухший взгляд тотчас вернул его на землю. Вернее — на берег, где он оставался в одиночестве, а она уплывала все дальше и дальше…
— Ты не передумала? — глухо спросил он.
Рита покачала головой.
Турецкий сокрушенно вздохнул.
— Я все сделал… Здесь, — он положил на журнальный столик два конверта, — все необходимое… Прости, но я…
— Не надо! — простонала она и опустила глаза. По щекам ее заструились слезы. — Не говори ничего…
Но еще невыносимее было наступившее молчание. Казалось, между ними вырастает незримая стена, и каждый в душе понимал, что эта стена была непреодолимой.
— И все-таки я не понимаю, — не удержавшись, с волнением начал Турецкий. — Почему?! Что тебя гонит? Неужели всего лишь мертвые тени прошлого? — Он нервно зашагал по комнате из угла в угол. — Ты даже не представляешь, сколько всего мне довелось здесь пережить! Сколько раз я буквально умирал заживо! Но ведь остался. Потому что всегда смотрел в будущее.
— У этой страны нет будущего, — упрямо сказала Рита. — Здесь ничего нельзя изменить. Она безнадежна…
Турецкий пристально взглянул на нее.
— Почему ты так считаешь?
— Это не я, это факты… Я уже говорила тебе, что моя мать работала в КГБ. Так вот, она занималась статистикой. Это была особая информация. Совершенно секретная и очень объективная. И хотя мать всегда считала себя правоверной коммунисткой, она не упускала случая втихомолку позлословить дома о том, что узнавала на работе. Я дышала этим с детства. И рано поняла, что здесь никто и никогда не знает всей правды. Но моя главная беда заключалась не в том, что я узнавала такие факты, о которых другие и не подозревали, а в том, что я умела их анализировать и делать выводы. И все, что произошло с нами и происходит вокруг, только подтверждает их.
— Ты еще слишком молода, чтобы судить обо всем, что здесь происходит.
— Разве опыт исчисляется возрастом?
— Нельзя видеть только плохое и сознательно не замечать хорошего. А оно есть. И его много. Гораздо больше, чем грязи и мерзости.
— Я не виновата в том, что на мою долю досталась одна грязь… Я устала от этого. Не могу и не хочу так больше жить…
Не зная, что ответить, Турецкий безнадежно развел руками.
— Я понимаю, любить Россию трудно. Для этого необходимо ежедневно приносить себя в жертву. А такое не каждому по силам. Но иначе нельзя. Иначе остается только ненавидеть…
— А я и ненавижу! — неожиданно взорвалась Рита. — Ненавижу эту бездарную и юродивую страну с ее нелепой манией величия от вечного комплекса неполноценности! С ее хамством, невежеством, бесправием, презрением к человеку! Ты прав — я ненавижу ее!
Девушка в отчаянии закрыла лицо руками.
Турецкий растерянно подошел к окну и долго стоял, глядя невидящими глазами на безликую кладбищенскую панораму унылых многоэтажек. Один из знакомых до боли «пейзажей» его горемычной родины. Затем вздохнул и, взглянув на часы, глухо произнес:
— Пора ехать… Скоро твой самолет…
Дорога в аэропорт показалась обоим бесконечной. Главным образом потому, что оба молчали. Ибо все было сказано. Никакие слова не могли изменить того, что должно было вскоре произойти. И этот окончательный и бесповоротный факт можно было объяснить лишь единственным словом — судьба…
Рита летела в Венецию. Турецкий не спрашивал, почему она сделала такой выбор. Как не задавал и неуместного вопроса — увидятся ли они когда-нибудь снова? В эти последние часы, глядя на девушку, он все острее чувствовал ее невыразимое сходство с той, другой Ритой, которая была навеки похоронена в потаенном уголке его сердца и, воскреснув на время, неизбежно должна была вернуться в свой мир. Мир, куда ему не было доступа. Он любил их обеих. Двух совершенно разных женщин, волею судьбы ставших для него одним целым. Воплощением того желанного и неуловимого женского идеала, к которому он всю жизнь неосознанно стремился. И казалось, наконец обрел. Но удержать этот материализованный идеал было не в его власти.
Таможенные формальности заняли на удивление мало времени. И вскоре они уже стояли у символической границы, разделяющей тех, кто улетал, и тех, кто оставался. Вокруг монотонно шумела разноязыкая и многолюдная толпа. Суетились люди. Но для них ничего не существовало. Стоя у последней черты, они неотрывно смотрели друг другу в глаза и думали об одном и том же.
В последний момент Турецкий с отчаянием подумал, что еще не поздно все изменить, что они могли бы улететь вместе. Куда угодно — лишь бы не расставаться! Улететь, не задумываясь о том, что ждет их впереди. От всех. От всего. Навсегда… Растерянно оглянувшись, он уже почти готов был совершить этот необратимый шаг. Но внезапно увидел в толпе молодую женщину с девочкой лет пяти. Стоя посреди многолюдного зала, она взволнованно искала кого-то глазами. И не находила. Малышка испуганно жалась к ее ногам. У Турецкого вдруг защемило сердце. Он повернулся к Рите. По щекам ее струились слезы.
— Прощай, — тихо произнесла девушка. Затем, опустив глаза, что-то поспешно сунула ему в руку и, не оборачиваясь, решительно переступила «границу».
Турецкий почувствовал, как в душе у него будто что-то оборвалось. И затаив дыхание, с невыразимой тоской провожал взглядом ее удаляющуюся фигуру: такую хрупкую, беззащитную, потерянную. Но так и не нашел в себе сил ни сдвинуться с места, ни окликнуть ее.
А она — она больше не обернулась…
Выйдя из здания аэровокзала, Турецкий машинально закурил и наконец взглянул на то, что было у него в руке. Это оказалась небольшая книга в яркой мягкой обложке. Популярный сборник различных гороскопов. Рассеянно ее перелистав, он сумел разобрать лишь несколько строчек, подчеркнутых красной шариковой ручкой. Кажется, это была его характеристика, данная на основе совмещения восточного и зодиакального гороскопов. По месяцу рождения он был Лев, а по году — Петух. И постепенно приходя в себя, Турецкий наконец осознал то, что изначально предрекали ему звезды:
«Бесстрашный Петух. Способен безоглядно посвятить всю жизнь борьбе. Неважно — с кем и во имя чего. Даже с ветряными мельницами…»
Когда Турецкий на дареном резвом «жигуленке» приехал домой на Фрунзенскую набережную, день уже клонился к вечеру.
Позади было еще одно головокружительное и опасное дело, из которого ему лишь благодаря счастливой случайности и помощи своих друзей снова удалось выйти живым. За свою многолетнюю службу в правоохранительных органах Турецкий давно убедился, что в России сама принадлежность преступников к государственной элите, а попросту говоря — государственной мафии, была лучшей гарантией полной безнаказанности. Поэтому он и не питал никаких иллюзий относительно исхода этого дела. Однако ставить точку было пока рано. Ибо оставался в тени последний его активный участник, с которым новоиспеченный прокурор не успел еще лично познакомиться.
Вернувшись домой, Александр Борисович немного передохнул. Затем решительно снял телефонную трубку и принялся набирать тот самый анонимный номер, который он давно успел выучить наизусть.
— Информация для абонента «017», — произнес он, дождавшись звукового сигнала автоответчика. И после небольшой паузы твердо начал: — Полковник! С вами говорит старший прокурор Турецкий. Полагаю, вы давно ждали моего звонка. Наше заочное знакомство явно затянулось. И теперь я решил познакомиться
