– Да-да, именно он... я обещала.
– Я в курсе, Наталья Ильинична. Он был в восторге от краткого разговора с вами. Разумеется, передам ему с удовольствием.
– Да-да, это так странно – видеть в наше время, по сути, милиционера, увлекающегося антропософией Штейнера, я ушам своим не поверила. Значит, тяга к настоящей культуре еще в нашем обществе осталась, не правда ли?..
Мадам села на своего конька. Турецкий, чуть отстранив трубку от уха, посмотрел на Галю, улыбнулся ей:
– Я полностью разделяю ваше мнение. Хотя образованный офицер милиции сегодня далеко не редкость. Я уж не говорю о прокуратуре...
Галя фыркнула в кулачок. Закончив разговор, Турецкий подмигнул ей и посоветовал:
– Только, ради бога, не вступай с этой теткой в философские дискуссии. Особенно если она коснется творчества Андрея Белого.
– А кто это? – серьезно спросила Галя. – Что-то слышала, но не помню. А ты слышал, Владик? – Она обернулась к Копытину.
Тот отрицательно и чуточку виновато покачал головой.
– Так, ребятки, с вами все ясно, – теперь засмеялся Турецкий. – Короче, не вступай! Делай серьезное лицо, чтоб на нем отражалась суровая законность и... прочая необходимость.
– А чего вы усложняете, Александр Борисович? Разве просто по-женски ей нельзя посочувствовать? Мое прямое дело, между прочим, не книжки писать, а бандитов и убийц ловить. Пусть-ка сама попробует! Культуры им в массах не хватает... Действительно жлобы, – проворчала она.
– Снобы, Галочка, – поправил Турецкий, – это не то же самое. В общем, выбери два-три фото, желательно, как ты понимаешь, последнего времени. С возвратом, естественно. И – по подругам! Владислав, вся надежда только на вашу поддержку.
И он перехватил брошенный Галей благодарный взгляд.
– Другого такого подонка, такого отъявленного мерзавца, – прямо и без каких-либо угрызений совести заявила Елена Федоровна Воробьева Турецкому, – белый свет не видывал!
– Это вы, надо понимать, о Леониде Морозове? – Турецкий изобразил удивление.
– А о ком же еще?! – возмутилась Воробьева.
– Но я, если изволите помнить, спросил вас совершенно о другом. Я хотел узнать ваше мнение о Наталье Ильиничне, вашей любимой подруге на протяжении долгих лет. А о сыне ее у нас с вами пока разговора не было.
– Слушайте, не морочьте мне голову! – голосом суровой и ненавидимой учениками классной наставницы возгласила она. – Кому нужны наши отношения с этой великосветской стервой?
– О каком свете вы говорите? – Теперь уже Турецкий изобразил искреннее изумление.
– Слушайте, вас Москва сюда прислала уголовным делом заниматься или всякие сплетни собирать? Плевать мне на них, так же как и им наплевать на нас. Ну как же, они же господа! Белая кость, голубая кровь! Они труды издают! Они высокими материями интересуются! А наше свинячье дело – учить сопляков писать без орфографических ошибок, не сморкаться в занавески и вообще правильно вилку в руке держать!
И вот тут Александр Борисович наконец заметил за громкой, даже грубой бравадой мелькнувший в глазах этой солидной, неприступной дамы огонек страха. Даже и не огонек, а словно отблеск чего-то. И подумал, что в семейном соперничестве далеко не все так просто, как представлялось. Поссорились дети – ну и что? Оказывается, как во всяком лабиринте, здесь имеются и свои ложные ходы, приманки, запутывающие того, кто решился бы разобраться в хитросплетениях этого древнейшего из сооружений.
– Вам не кажется, что вы делаете попытку примитивизировать ваши отношения с семьей Морозовых, вместо того чтобы помочь мне разобраться в тех причинах, которые привели к трагическому событию?
– А в чем вы это видите? – быстро спросила Воробьева.
– Сперва я хочу выяснить, что произошло между вами – многолетними друзьями не разлей вода. А уже потом выяснить причину ссоры ваших детей. И не повлияло ли первое на второе. Реальный вариант, как вам представляется?
– То есть вы хотите сказать, что это мы, родители, виноваты в том, что наши дети оказались врагами? Послушайте, разве это не чушь?
– Ничуть. Примеров – тысячи. Даже близких, вероятно, вам, из области художественной литературы – как со знаком плюс, так и с минусом. Надеюсь, Шекспира цитировать не будем?
– Не стоит, – понизила она тон.
– Прекрасно, уже в одном мы пришли к согласию. А как они, Морозовы, относились к возможному браку вашей дочери и их сына?
– Отвратительно!.. Нет, пока они оставались нормальными людьми, у нас конфликтов не было. Но потом!.. Ну как же, они ведь у нас в городе такие-разэтакие! Сын – звезда телевидения! А тут какая-то девчонка – провинциалка, санитарка! Ха! Неравный брак! Мезальянс – ах! ах!.. Какая, к черту, старая дружба?! Какие родственники?! Вон – из сердца! Вон – из дома! А то, что живой человек, молодая, нежная девушка, может свое здоровье загубить, – это никого не волнует! Кому они нужны – эти селяне?!
– Ваш монолог впечатляет, – спокойно отреагировал Турецкий, – но насколько он справедлив? И не напрасно ли вы занимаетесь перед незнакомым, в сущности, человеком таким самоуничижением?
– Если вас не устраивает, то зачем вы пришли? Не нравится мой тон, поговорите с Сережей... С Сергеем Ивановичем. Он спокойней, чем я, отнесся к этой грязной истории. А девочку мою я вам трогать не разрешу! С ней уже беседовал следователь в Москве, достаточно. Еще есть вопросы? А то у меня через полчаса лекция, я должна успокоиться и подготовиться.
– Благодарю вас, – сказал Турецкий, выключая стоявший на столе между ними диктофон. – Я воспользуюсь вашим советом... А кстати, – снова незаметно включая свою технику, спросил Александр, – вы не напомните, когда ваша дочь в последний раз ездила в Москву? На сами похороны, я правильно понял ее ответ нашему следователю? Ну то есть фактически в день похорон, да?
В глазах Воробьевой снова – мог бы поклясться Турецкий – что-то сверкнуло.
– По-моему, да. Зоя была не в себе. Можете и сами понять. Что бы там у них в последнее время ни произошло, а ведь дружили, без малого, всю жизнь... Бедная девочка... – Она достала аккуратно сложенный носовой платочек и, не разворачивая его, промокнула глаза.
– А до того, то есть до похорон, она не ездила к нему? Может, договориться хотела? Что-то выяснить для себя окончательно, нет?
– Вы знаете, Москва близко, ночь езды, а у Зои в клинике постоянные дежурства, когда она не ночует дома, так что узнать... нет, я не в силах уже контролировать ее. Спросите сами. Вряд ли ездила. Скорее всего, нет. А зачем? Что еще после их последнего ужасного разговора оставалось бы неясным?
– Вот вы все время упоминаете какой-то «ужасный» разговор, но сути его не раскрываете. Так, может, пора? Может быть, в нем именно и кроются причины убийства?
– Вы с ума сошли?! – ужаснулась Воробьева, причем совершенно искренне. – Вы подозреваете Зою?! Это же бред! Он заявил, что не просто не любит свою нареченную, а ненавидит ее! Господи, за что?! За какие вины несчастного ребенка?!
– Ну успокойтесь, Зоя уже далеко не ребенок. А потом, я не могу подозревать человека, не имея реальных доказательств его вины. Но вы себя поставили в неловкое, мягко говоря, положение. Теперь я просто обязан допросить вашу дочь. Хотя вы просили этого не делать, пожалеть Зою. Вот к чему приводит ненужное умолчание. Я оставлю вам повестку, а Зоя Сергеевна, когда придет домой, пусть немедленно свяжется со мной, и мы назначим удобное для нас время. А теперь, если вам нечего больше сказать по существу заданных мною вопросов, я готов освободить вас от своего присутствия. Разрешите воспользоваться вашим телефоном. Я хочу позвонить вашему мужу, чтобы немедленно отправиться к нему для уточнения ряда вопросов.
Воробьева была явно растеряна, но старалась не подавать вида, что волнуется. А Турецкий со знанием дела изображал из себя тупого и упертого чиновника, правда, высокого ранга. Что не меняло дела. Однако
