ваши э-э... пересечения в чью пользу были? Если не секрет?
– В его, разумеется, в его, – рассмеялся несколько натянуто Мокшанцев. – Он же – патриарх.
– Вот-вот, и нас всех в таком же духе воспитывает...
– А у меня с ним был просто потрясающий случай... Постойте, в каком же году это было?..
Этот разговор о постороннем был неинтересен остальным. Или братва получила какой-то особый знак Журы, этого не успел заметить Юрий. Но они по одному поднимались и, не прощаясь, покидали застолье. Как посторонние люди, как статисты, чьи безгласные роли были уже отыграны. И вскоре за столом осталось только трое – старших, так сказать.
– Ну ладно, – с хмурым лицом прервал поток воспоминаний Журавлев. – Давайте к делу, некогда мне.
– Так говорите же, Василий Иванович, мы с Юрием Петровичем с удовольствием вас послушаем, – заторопился адвокат.
– Вы тут можете свои дела обсуждать хоть до утра, вспоминайте на здоровье, что хотите. Значит, так. Чтоб ты, адвокат, – он посмотрел тяжелым взглядом на Гордеева, – как сказал Роберт, не потерял своего лица и не остался внакладе, то есть в полной жопе, по нашему говоря, вот тебе гонорар. Я так говорю, Гера?
И он взял с соседнего стула довольно приличный сверток и кинул его небрежно перед Юрием.
– Ну... грубовато, но зато искренне, – подтвердил Мокшанцев.
– Можешь брать и отваливать на все четыре стороны. А можешь продолжать пахать и изображать из себя мужика на зоне, но только при этом не задираться с блатными. А про Роберта я тебе так скажу, считай, что он в большом авторитете. Хочешь компенсации добиться, валяй, мешать не будем. Если не обнаглеешь, родители того сержантика смогут поиметь определенную сумму, но не больше. Мы тоже не пальцем деланные, понимаем. Усек, адвокат?
– Не все, – отрицательно покачал головой Юрий. – А если я, к примеру, откажусь от вашего гонорара, тогда что?
– Вы не сделаете этого, Юрий Петрович, – быстро сказал Мокшанцев. – Во-первых, это вам не прибавит чести, а во-вторых...
– Ну почему же? – Юрий не стал слушать, что у него было «во-вторых».
– А потому, что никто не поверит, будто ты их не взял, – вмешался Журавлев. – А против тебя – уже двое свидетелей. И еще десяток наберется, из тех, что здесь были. Они все знают, это я им велел, чтоб глаза не мозолили.
– Не пройдет номер, я заявление сделаю.
– А мы тебе на счет твой положим, в Москве, – ухмыльнулся довольный своей находчивостью Журавлев.
– Да? Для вас все так просто? Ну, предположим, узнаете номер моего счета в банке. Так я опять же сделаю заявление, и пропадут ваши трудовые накопления. Во что оценили-то мою уступчивость?
– Десять штук тут, – ответил Журавлев.
– Не густо. За Роберта так целых пятьдесят отвалили. Или там трудный вариант был? Или не на одного Самохвалова рассчитывали?
Мокшанцев с Журавлевым стремительно переглянулись и оба нахмурились. О том, что москвичу известен этот факт, они не знали.
– Я советую вам все же подумать, – мягко сказал адвокат. И добавил вошедшему без стука официанту: – В чем дело? Где горячее?
– Я чувствую, мы до него не дойдем, – сказал Гордеев. – Потому что ваше предложение меня не устраивает. Речь не о сумме взятки, а о самой постановке вопроса. Скажу вам откровенно, господа, я уже почти ознакомился с делом и сделал вывод, что суд отнесся халатно к своему долгу. Многие важнейшие показания и акты экспертиз не были приняты во внимание. Вы, как опытный человек и адвокат, Герман Давидович, прекрасно понимаете, что объективное судебное разбирательство поставит все на свое место и преступник понесет-таки заслуженное наказание. Условное, что ему присудили, мы в расчет не берем. Да вот опять же и о компенсации у вас уже зашла речь. – Гордеев рукой показал на Журавлева. – Вы, вижу, и сами понимаете, что без такого решения не обойдется тоже. И вообще, скажу со всей прямотой, у меня много претензий к данному судопроизводству. О чем я и собираюсь высказаться со всей ответственностью. Как и добиваться изменения меры наказания по отношению к господину Васильчикову. Кстати, вот вам еще один любопытный показатель: сдали ведь его ваши местные депутаты. А о чем это говорит? В первую очередь о том, что не все согласны покорно молчать, как бы вы ни старались этого добиться.
– Вы ставите себя своим заявлением, Юрий Петрович, в весьма затруднительное положение, – огорченно сказал Мокшанцев. – Мы здесь пытались, как говорится, навести мосты... наладить взаимопонимание. Но вижу – напрасно. Этим вы, повторяю, ввергаете себя в такую ситуацию, в которой можете не получить вообще никакой помощи как адвокат. Да и просто как человек, чужой в нашем городе.
– А вот угрожать не надо, – улыбнулся Юрий. – Это недостойно человека, называющего себя адвокатом.
– Так все ваши свидетели попросту откажутся от собственных показаний, вы понимаете? Это в наших силах...
– Нет, не понимаю. Потому что не верю, будто кучка взяточников и подлецов может поставить раком целую губернию. Извините за невольную грубость. Не понимаю и не верю. Ибо не в ваших это силах – заставить целый город замолчать и тихо сопеть в свои тряпочки. А люди, я в этом уверен, еще скажут вам свое слово, за ними не задержится, я очень на это надеюсь, господа.
Юрий резко положил вилку в свою пустую тарелку и встал.
– Благодарю за дружеский, – он иронически хмыкнул, – ужин. – И добавил уже в сторону, не глядя на хозяев: – Вот же... Пригласили, понимаешь, уговаривали, а даже толком пожрать не дали... И уверяют, что воспитанные люди...
Он открыл дверь, вежливо пропустил официанта, который нес на огромной, пышущей жаровне сковороду с большими кусками шкварчащей рыбы, и вышел, аккуратно притворив дверь за собой.
У себя в номере, с улыбкой выслушав свою последнюю реплику на диктофоне, он вытащил из него кассету и спрятал ее в потайной карманчик сумки. На будущее, на всякий случай. Эти мужики были не слишком осторожны, и такая запись могла пригодиться в качестве веского аргумента против них. Особенно в том моменте, где шла торговля насчет гонорара.
Последствия неудавшейся «вечеринки» сказались очень скоро.
По утрам Юрий продолжал изучать дело. Надо было торопиться. Во второй половине дня он встречался с родителями и друзьями убитого и затем, уже в гостинице, составлял кассационную жалобу в областной суд со стороны потерпевшего. Этим потерпевшим был признан Борис Анатольевич Кураев, и Гордеев являлся теперь его представителем.
Успокоился немного он и по поводу Людмилы. С ней, как и обещал Журавлев, все было в порядке. Относительно, правда. Внешний вид портило опухшее лицо, темные круги под глазами и ссадины на кистях рук. Телесного цвета пластыри были наклеены на лбу и скулах, скрывая ссадины и, возможно, порезы, но оставляя незакрытыми синяки. Сама она так «приложилась» или ее специально «приложили», Гордеев не уточнял, видя ее отчужденность. Она выходила на работу в несвойственном ей закрытом платье и, когда он проходил мимо, не обращала на него внимания. Даже не кивала ему в ответ на его приветствия, а уж о радостной улыбке не было вообще никакой речи. Словом, как говорится, «между нами все кончено».
Гордеев не находил удобной возможности даже поинтересоваться, как она себя чувствует: слишком много всегда было в секретариате посторонних. И проявлять открытое сочувствие – означало бы тоже выдать как-то свои отношения. На его вопросительные взгляды девушка не реагировала и сама не проявляла желания поговорить. С одной стороны, это, может быть, и неплохо – она больше не должна была подвергаться опасностям, которые ей грозили бы за общение с адвокатом. Но с другой – получалось с его стороны не по-человечески, ведь он же знал, как она «упала», так мог хотя бы посочувствовать.
Юрий ощущал вокруг себя какую-то напряженную атмосферу, которая, казалось, все больше сгущалась.
