Азарова наливал еще родителям невесты, то есть вдовы, и двум ее подружкам. Но если мы правильно определили метод убийства, то настоящий убийца ни за что не скажет теперь, что он кому-то разливал.
– Он и не сказал, – заметил Грязнов.
– Откуда ты знаешь?
– Я тоже спрашивал про разлив.
– Ну ты и жук, – не мог не признать Турецкий. – Что они тебе сказали?
– Что разливал Ник. То есть Струков. А он, собственно, согласно твоим данным, и не отказывается.
– Он говорит, что разливал только четверым.
– Уже немало, чтобы дать шампанскому закончиться. Теперь ты понимаешь, что у меня были основания удивляться, что Струков, который, несомненно, и является убийцей, так быстро признался.
– Слава, ты открыл принципиально новый метод следствия. Называется, «забудьте про мотив». Зачем Струкову убивать своего однокашника?
– Да на хрен мне искать мотив?! Я оперативник, и я нашел все улики, которые свидетельствуют против Струкова. А уж с мотивом пусть прокурор возится. Вернее, ФСБ.
– Ах так?! – разозлился Турецкий. – Сейчас я тебе покажу настоящую работу. А ну бери ручку, будешь стенографировать допросы!
Грязнов покрутил пальцем у виска, но спорить не стал, видя, что его друг завелся не на шутку и собирается повторно допрашивать свидетелей в двенадцать часов ночи.
Турецкий решил сановных родственников Азарова пока не беспокоить и начал с подружек невесты. Одна из них, разбуженная звонком Турецкого, не помнила, кто разливал шампанское, две другие сказали: «Ник», «Струков». Еще один однокашник покойника тоже сказал, что разливал Ник. Не считая семьи Аксеновых, оставался еще один гость, который уехал до смерти Азарова и потому особого интереса для следствия не представлял. Разве что как дополнительный свидетель...
– То есть как не представлял?! – закричали они одновременно, расплескивая пиво. – Теперь, когда мы решили, что злодей наливал не Азарову, а всем остальным, он вполне мог уехать до смерти Алексея!
– Да, но остальные-то сказали, что наливал Николай Струков, – сник Турецкий.
– Точно, – подтвердил Грязнов без энтузиазма. – Как бишь его, этого последнего?
– Не помню, Костя забрал все наши записи. Хотя нет, вспомнил, Лапшин, кажется.
– Да точно, – поднатужился Грязнов. – Знаешь что, позвони Меркулову.
– С ума сошел? – Турецкий кивнул на часы.
– Звони, говорю. Все равно не заснем.
Турецкий подчинился.
– Алло, – сказал Меркулов.
– Костя, это мы.
– Ну знаете...
– Только не рычи. Посмотри в наших записях фамилию у восьмого гостя, того, что уехал.
– Лаптев, – сказал Костя. – Совсем обалдели. Что не спится-то? Все?
Грязнов вошел в раж и перехватил инициативу у приятеля, теперь он стал названивать свидетелям. У первой барышни телефон, по-видимому, был отключен – после предыдущего звонка Турецкого она пресекла подобные попытки. Зато другая тут же откликнулась и ответила на вопрос.
– Ну что? – спросил Турецкий.
– Погоди, надо же и остальных спросить. – Невозмутимый Грязнов набирал уже следующий номер.
– Иди к черту! Ты что думаешь, у них не совпадут показания относительно чьего-то имени?!
– Ну ладно, – сдался Грязнов и не стал больше звонить. – Лаптева зовут Никанор. Никанор Лаптев. Вот тебе и Ник, значит, разливающий шампанское так, чтобы Азарову не досталось. И тут же отваливающий якобы по звонку чрезвычайной важности. Надо освобождать Струкова.
Турецкий открыл рот. И закрыл. Потом сказал:
– Я знаю этого типа. Он священнослужитель.
23
«...Удивительно.
У меня наконец была лаборатория с полным штатом сотрудников, и не каких-то там желторотых аспирантов. Хорошее оборудование, нормальное финансирование и блестящие перспективы.
Теперь, когда эти чинуши из ученого совета увидят настоящие живые примеры воздействия «байкальского эликсира», им придется пересмотреть свое мнение и обо мне, и о моей работе. Хотя теперь защита докторской по большому счету теряла смысл – если у меня и без этого будут условия, за лишней бумажкой я гоняться не стану.
Пациент-доброволец, которого мне нашел АББ, был... его младшим братом. Мрачный субъект с короткой культей вместо правой руки и жестоким афганским синдромом еще десять лет назад делал стремительную дипломатическую карьеру и был баловнем судьбы. Обычные методы лечения ему не слишком помогали. Выходя из клиники, он держался максимум день-два – и снова начинал колоться. Брат АББ был стойким идеологическим наркоманом, – похоже, в героине был единственный смысл его жизни. И попробовать он согласился без малейшей надежды на излечение, исключительно в погоне за новыми радикальными ощущениями, которые я ему абсолютно искренне обещала.
АББ готов был позволить мне ввести брату вакцину чуть ли не в первый же день моей работы у него в институте. Я даже подумала было: не из-за родственника ли своего он все это и затеял – мою лабораторию?!
Но мне не хотелось форсировать события, все должно быть подготовлено идеально, все тесты и анализы проверены и перепроверены, чтобы никакая мелочь не омрачила первой победы. Поэтому мы провозились добрых полтора месяца, пока наконец рискнули сделать решительный шаг.
Он умер совершенно неожиданно.
Еще накануне вечером мы разговаривали о том, что завтра для него, да и для меня, исторический день, что все у нас получится, что он потом будет внукам рассказывать, как играл роль собаки Павлова.
Утром я приехала к нему домой, в жутко запущенную квартиру наркомана с пятнадцатилетним стажем, чтобы сделать ему первый укол. Брат АББ категорически отказывался ложиться в клинику, да и сам АББ был не склонен афишировать его болезнь. Так что при необходимости предоставить ему квалифицированную помощь он просто присылал брату домой нескольких санитаров, которые были в курсе проблемы и вели себя скромно.
Когда я приехала, на пороге стоял бледный, с трясущимися руками АББ, а вокруг сновали перепуганные до смерти санитары.
Если бы не они, АББ меня наверное бы убил.
Он с минуту молча смотрел на меня невидящими глазами, а потом кинулся душить. Теперь он уже орал. Орал, что пригрел на груди змею, что я убийца, что он не позволит мне продолжать мое черное дело. Я настолько оторопела, что даже не сопротивлялась. Через приоткрытую дверь я увидела оскаленное лицо его брата, застывшее в предсмертной судороге. Четверо санитаров с большим трудом оторвали от меня АББ, когда я уже теряла сознание. Нас растащили и вкололи обоим успокоительное. Тем не менее мы оба вернулись на работу.
А часа через два АББ пришел ко мне в лабораторию не то чтобы извиняться, но поговорить. Он избегал смотреть на синяки на моей шее и прятал руки в карманах халата, потому что они все еще дрожали.
– Брат был у меня единственным родным человеком, я его фактически вырастил, был ему и отцом и матерью. Как, объясните мне, почему это произошло?
Мне очень хотелось как-то его утешить, и оправдываться, собственно, было не в чем. А на языке вертелись банальные глупости о том, как я его понимаю, что у меня вот тоже погибли родители и мне тоже было тяжело и одиноко, только вряд ли АББ хотел простого участия. Ему, наверное, было бы легче, если бы вдруг выяснилось, что у брата была какая-нибудь редкая и неизлечимая болезнь крови, или неоперабельный рак, или, допустим, СПИД, или еще что-нибудь, что не оставляло ему никаких шансов.
– Я думал, наконец он поживет по-человечески... – продолжал АББ, – хоть на полгода выйдет из героинового ступора и потом, конечно, не захочет возвращаться к старому. Ведь мы же вместе с вами все проверили, вы же гарантировали, что «эликсир» безвреден, а процент неудачного лечения не превышает пяти. Неужели первый же пациент попал в эти несчастные пять процентов?
