на глаза картонный ящик, оказавшийся тяжелым, и, держа его перед собой, как бы прикрывая лицо, пошел к входу.
В темном коридоре ориентироваться было трудно, свет падал только из открытых справа и слева дверей. Из правой к нему донеслись запахи пищи – там, за дверью, вероятно, находилась кухня. И оттуда вышла та самая, худая, оказавшаяся еще и некрасивой, официантка с подносом под мышкой. Она взглянула на Щеткина пустыми, рыбьими глазами, словно хотела его о чем-то спросить, но Петр опередил ее своим вопросом.
– Куда нести-то? – медленно проговорил охрипшим, как бы с похмелья, голосом и посмотрел на нее «воспаленными» глазами.
Официантка брезгливо вытянула узкие губы, видно, передумала спрашивать и, пожав плечами, кивнула ему на открытую дверь слева. А сама ушла в глубь коридора, вероятно, в зал.
Он подошел к следующей двери, кашлянул. Толстая тетка, что-то писавшая, стоя у составленных в стенку ящиков, полуобернулась к нему и карандашом показала, куда ставить его ящик. Петр послушно поставил и, выйдя в коридорчик, отправился не обратно во двор, а в противоположную сторону, куда ушла официантка. Там оказалась еще одна, стеклянная, дверь – приоткрытая, а за ней нечто вроде темного тамбура и – занавеска, отделявшая от зала, которую он, наверное, и видел с улицы.
Из коридора позади него несло горячими, острыми запахами, громко перекликались работники пищеблока гортанными голосами. Ну да, кавказская, видно, кухня – шашлыки-машлыки! Хотя обычно такие вещи делаются на улице, рядом с выставленными наружу столами, чтобы человек сам видел, как выполняется его заказ. И можно подумать, что от такого наблюдателя не ускользнет главный вопрос: из чего будет подан ему шашлык – из говядины, свинины или собачки, которая тут недавно еще бегала.
Щеткин не мог объяснить, что его злило и заставляло плохо думать об этих «тружениках пищеблока». Нет, знал, конечно: сам ни черта с утра не ел. Как привезли его по указанию Меркулова из следственного изолятора в Генеральную прокуратуру, так вот все и бегает – сперва в поисках Димки, сукиного сына, а потом – в слежке за ним. Естественно, самому хочется жрать, оттого и злость. Но дело прежде всего. И Петр, чуть отодвинув в сторону занавеску, попытался увидеть то место в зале, где сидели его объекты. Оказалось, слишком неудобно. Их столик перекрывала буфетная стойка, но высовываться в зал или прятаться за ней, чтобы подобраться к собеседникам поближе, никак не получалось. Слишком пусто в зале, и, естественно, его появление не пройдет незамеченным. Что же делать?...
Вдруг он услышал шум отодвигаемого стула, и, приподнявшись на цыпочки, увидел в щель между стеной и занавеской, что собеседник Димки встал из-за стола и, подхватив Димкину сумку, направился прямо сюда, к коридорчику. Не на улицу почему-то, а во двор.
Петр заметался, нырнул обратно за стеклянную дверь. Увидев пустой открытый ящик у стены, подхватил его, поднял перед собой и сунулся было в складское помещение. Но толстая тетка, оглянувшись, махнула ему карандашом и крикнула:
– Во двор тащи, нечего тут загромождать! Да поживей, чего вы там возитесь?
Мимо Щеткина, за спиной у него, мягко, словно в войлочных тапочках, а не в ботинках, прошел тот мужик с сумкой, даже не оглянувшись на Петра. Вышел во двор.
Петр кинулся за ним, держа для маскировки пустой ящик перед собой. Но темноволосый мужик уже открыл дверцу «шестерки» справа, кинул туда сумку, а сам обошел машину, сел на водительское место и сразу же выехал за ворота служебного дворика.
Щеткин кинулся вслед, чтобы хоть номер машины разглядеть! Как же, черт возьми, сразу не догадался?! Но успел увидеть лишь хвост «шестерки» и еще вроде бы светловолосый затылок женщины с наушниками на голове, устроившейся на заднем сиденье. Или это ему показалось? Но пока добежал до ворот, беглецов уже и след простыл.
«Димка!» – крикнул себе Петр и ринулся обратно, к служебному входу. Но, едва появился в коридорчике, ему преградил дорогу невесть откуда взявшийся лысый, полный парень в черной форме охранника.
– Ты кто такой? – грубо остановил он Петра. – Чего бегаешь тут? Это служебное помещение.
Ах, как жалел Щеткин, что нет у него с собой удостоверения, которым можно было бы ткнуть в морду этому тупице! И само собой родилось объяснение:
– Да я... извини... А где здесь туалет?
Охранник широко осклабился щербатым ртом:
– Для тебя – на улице... Давай, двигай отсюда! Быстро! Раз-два и – нету! Глухой? Помочь?
Но Щеткин, поднырнув у него под рукой, успел добраться до тамбура, ухватился за занавеску и чуть сдвинул ее в сторону. Ну что тут скажешь?! Он увидел, что Колокатов, стоя к нему спиной, отсчитал деньги и положил их на стол... Уходит!
– Ладно, я пошел, – торопливо сказал Петр, поворачиваясь к охраннику, который цепко взял его за плечо. – Успокойся, ухожу!
– Не-ет! – протянул охранник и обеими руками схватил его за руку. – Стоять! А ну-ка, ладошки – на стеночку! Посмотрим, чего ты тут успел натырить! – Судя по всему, у него появились серьезные подозрения относительно неизвестного, оказавшегося в неположенном месте во время его дежурства.
– Послушай, парень, – нетерпеливо попытался объяснить Щеткин, вырывая свою руку, – не мешай, я – из уголовного розыска! Вон за тем типом смотрю!
Колокатов уже выходил в стеклянные двери наружу.
– Ага! – радостно согласился охранник, по-прежнему щерясь. – А я из ФБР! Делай, что сказал! Ну! – закричал он и неожиданно нанес очень чувствительный удар по печени, да с оттяжкой, сволочь. Петра даже согнуло. Но он все еще хотел закончить дело миром.
– Послушайте... блин! Да отпусти ты мою руку! Парень, я тебя добром прошу!..
Второй удар в уже больное место показал, что охранник ничего не понял. И тогда Петр вмиг, как в те ответственные моменты перед броском вперед во время операций по задержанию преступников, которых в его жизни было немало, сконцентрировался и, вложив в кулак все имевшиеся в наличии силы, какие еще оставались в его некормленом, изнывающем от голода и грубого обращения теле, врезал охраннику в пухленький его живот, да так, что тот наверняка не понял, почему отключился. Человеколюбивый Щеткин успел подхватить заваливающееся навзничь тело и прислонить его к стене, по которой охранник уже сам сполз на пол.
Щеткин кинулся теперь уже через зал к выходу, вылетел на улицу. Машины Колокатова не было. Зато кулак начало саднить. Петр посмотрел. Похоже, он врезал тому идиоту по пряжке на ремне, и теперь на косточках кулака была содрана кожа. Черт возьми, ну все не так!
Он помчался к «Волге», стоявшей совсем не близко. И лишь когда добежал, стал думать, куда помчался Колокатов теперь? Наверняка по ходу движения. А что там? Там, недалеко уже, поворот на Осташковское шоссе, а еще дальше – на Ярославское. Проспект Мира, Центр... Вот, скорее всего, там теперь и придется искать этого гада! И одного не запомнил, и другого упустил! Да что ж это за судьба у него такая дерьмовая?! А время идет... И Меркулов, наверное, места себе уже не находит...
Петр перетянул кровоточащие косточки на кулаке носовым платком – несвежим, но какой уж есть, зубами и свободной рукой затянул узел со стороны ладони, сел за руль и, безнадежным тоном сказав самому себе: «Ну и куда ты теперь отправишься, Щеткин?» – с отчаянием рванул в ту сторону, куда, по его представлениям, мог уехать Колокатов... Вдруг удастся догнать?...
Самое невероятное, что он действительно догнал Колокатова, иными словами, верно вычислил направление его движения. Догнал в том месте, где Осташковское шоссе плавно перетекает в улицу летчика Бабушкина. Сумел-таки разглядеть зеленый «Форд» с запомнившимся на веки вечные номером. Но основной причиной, по правде говоря, было другое обстоятельство: Колокатов ехал медленно, словно больше никуда уже не торопился.
Петр пристроился опять за четыре автомобиля, но... проиграл. На перекрестке у ВДНХ эта сравнительно небольшая разница не позволила ему вовремя проскочить светофор следом за Колокатовым. И пришлось, матеря себя от бессильной ярости, стоять, глядя, как элегантно удаляется от него «Форд». А светофор наверняка нарочно медлил и не переключался на зеленый свет...
...Шашлык был очень неплох.
Дмитрий Сергеевич, вообще говоря, не любил такие вот забегаловки, помня с советских времен, что в них всегда можно было съесть какую угодно гадость. И потом маяться животом, даже и не догадываясь, чем
