Было душно и тоскливо. Мухи ленились жужжать и ползали молча. Учебников к завтрашним урокам никто с собой не носил, да и разве полезут в голову науки, когда в пятнадцати минутах небыстрого хода ждет приключение? Маша поглядывала на часы и думала про Наташку. Сейчас ведомая сидит в буфете. Счастливая! Там прохладно, большой вентилятор под потолком и полно еды. Взять бы помидорки со сметаной... «У меня же бутерброд», вспомнила Маша и полезла в сумку.
Бутерброд был с маслом и медом, накрытый вторым ломтем хлеба — несъеденный Машин завтрак. Она облизнулась и...
— Сорок восемь — половинку просим, — скороговоркой сказал Боинг, выхватил у нее бутерброд и поделил.
Маше достался верхний кусок, пропитанный медом с островками подтаявшего масла, а себе Боинг взял нижний, пожирнее. Косясь на Петьку, второгодник мгновенно затолкал в рот весь ломоть и обличал пальцы. Петька отвернулся. Маша разломила свой ломоть пополам:
— На.
— Да нет, — отказался Петька, — я же знаю, что ты не завтракала.
— Завтракала. Это я с собой взяла.
Они с Петькой съели по кусочку. Ломоть был тонкий, и Маша подумала, что не вовремя решила худеть. В сумке оставалась еще пачка печенья, но ее стоило приберечь до катакомб.
— А давайте читать, кто что написал Самосвалову, — предложил Петька и полез в сумку.
Маша и Боинг тоже достали свои листки. У Боинга было написано:
«Мужик в синих штанах (наверно в джинсах). Ростом повыше меня, а у меня 165».
— Эх, ты! — снисходительно хмыкнул Петька. — Какой мужик, где ты видал этого мужика?
— А это писать?
— Ну конечно!
Боинг погрыз ручку и приписал сверху: «Котокомбы. У виноградников».
Машины показания заняли полстранички. Ничего нового она не добавила: что помнила, то и написала. А Петька достал целое сочинение на четырех листах. Начиналось оно так:
Боинг выхватил Петькины листки и прочитал наугад:
— «Светя фонариком системы «Ленинград», неопознанный гражданин передвигался по катакомбам. Я скрытно последовал за ним, исходя из предположения, что данный гражданин не является гражданином Укрополя, поскольку таковые не интересуются катакомбами, считая их обыденным явлением повсе дневности».
— Ни фига не поймешь, но круто, — заметил Боинг. — А по-человечески нельзя было написать?
— Нельзя, это ж документ! — отрезал Петька. — Тебе я бы сказал: «Слышь, Боинг! Нашим-то, укропольским, катакомбы до лампочки, стало быть, мужик приезжий». А в документе так нельзя. Ты же со мной разговариваешь по-одному, с училками — по-другому, а в документе надо по-третьему.
— Не знаю, — сказал Боши , — я со всеми одинаково говорю. Ну, разве со взрослыми поменьше ругаюсь, а то еще по шее дадут.
— Нецензурная брань в общественных местах приравнивается к мелкому хулиганству, — ввернул Слава. — Вот у меня был случай...
Но восьмиклассники так и не узнали, о чем хотел рассказать Слава, потому что вошел Самосвалов — потный, горячий, в новой фуражке и пыльных полуботинках. Маша поняла, что начальник Укропольской милиции опять бродил по оврагам, разыскивая выходы из катакомб.
— Написали? Молодцы. — Он собрал у восьмиклассников листочки и пошел в свой кабинет.
— А мы? — заикнулся Петька.
— Свободны, — не останавливаясь, бросил Самосвалов.
— Товарищ капитан! — побежал за ним Петька. — Я там развил свою мысль о минировании оврагов.
Самосвал обернулся и подмигнул ему.
— А неплохая мысль! Лети, соловей.
Маша не поняла, что хотел сказать Самосвал. У начальника Укропольской милиции не было чувства юмора. Назвать Петьку Соловьева соловьем и подмигнуть — это для него удачная шутка. Выходит, что про минирование оврагов он говорил не шутя. Но этого не могло быть!
Выйдя из милиции, Петька гордо сказал:
— Так-то! Идеи Петра Соловьева претворяются в жизнь.
— Если целый день трепаться, то можно и что-нибудь умное нечаянно сбрехать, — заметил Боинг.
